Борис Костюковский - Жизнь как она есть

Вернулся полицай, спросил, где документы. Мамина сумочка со всеми документами висела на стене; удивительно, но во время обыска ее не заметили. Я сняла сумочку и отдала ее со всем содержимым. Там же был мой аттестат об окончании восьмилетки.

Не помню уже, когда исчез из дому Марат… Я не могла двигаться — руки и ноги словно ватные, голова и бедро болят, во рту все разбухло: и язык, и десны. Я дотащилась до кровати и упала на нее в полузабытьи. Меня окружали чудовища, сверху нависло что-то огромное, необъятное, необъяснимое, как когда-то в детских снах, после которых я про сыпалась в слезах. Сколько так прошло времени, не могла понять.

Проснулась, когда в окошко постучал наш бывший колхозный бригадир Алексей Казей и сказал, что меня требуют в сельсовет гестаповцы.

Я огляделась: в доме все перевернуто вверх дном. На столе лежало несколько свернутых из «моршанки» папирос. У меня мелькнула вполне осознанная мысль, что ночи уже прохладные и маме будет холодно, нужно захватить что-то теплое и еще махорку: маме и Домареву пригодится. Я взяла пачку махорки, курительную бумагу и старенький пуховый платок из шкафа, уже с дырками, который отец привез из Кисловодска еще в 30-х годах.

Как была, почти нагая, зашпилив сарафан тремя булавками, пошла к сельсовету. Издали увидела, что у ворот стоит крытая черная машина, а чуть поодаль еще одна — грузовая.

Смотрю — за одним домом Саша Дядиченко, Миша Бондаревич, Замогильный, Привалов и еще несколько таких же «приписников», которые бывали у нас в доме.

Привалов быстро шепчет мне, что они выйдут на шоссе, чтобы подкараулить эти машины, и, если удастся, освободят маму и Домарева. Не удастся освободить — забросают машину гранатами, пусть гибнут и фашисты! Привалов успел сказать, что маму и Домарева уже допрашивали, и сейчас они в «черном вороне». Хотя я впервые слышала такое название, но поняла, что оно относится к крытой машине.

Я вошла в бывшее помещение сельсовета. За столом сидел знакомый офицер. Увидев у меня в руке платок и махорку, выслушав мою просьбу передать это маме, гестаповец сказал все с той же неизменной улыбкой:

— Хорошо. Передадим. Но скажи мне: ты отдохнула? Подумала? Захочешь отвечать на вопросы?

— Да.

Он:Очень хорошо. Тогда скажи, кто такой Домарев Иван Андреевич? Ведь это он запутал твою мать в такие дела, за которые великая Германия не прощает.

Я:Это мой отец.

Он:Где же он был до войны?

Я:Отбывал срок заключения в Витебске, а после перевели под Брест. Там из тюрьмы его освободили ваши войска.

(Все это я хорошо усвоила от мамы и Ивана Андреевича.)

Он:И когда же он у вас появился?

Я:В первые дни войны, пришел пешком.

Он:Почему он хромает?

Я:По пути из Бреста сильно натер ногу, была рана, после — экзема.

Он:Ты все, оказывается, знаешь. А кто лечил его?

Я:Сама мама. Травами, припарками.

Он:С кем он водил дружбу? Кто к нему заходил?

Я:Никто. Мы живем бедно, а после того как отец сидел в тюрьме, все нас сторонились.

Он:А куда он отлучался вместе с матерью, как и сегодня?

Я:Сегодня — на поле. А вообще — иногда в лес, за грибами, за хворостом…

Он:Ну хватит! А это кто? Тоже не знаешь?

Передо мной лежала фотография Коли Комалова в офицерской форме.

— Я не знаю этого человека.

— Погляди назад! — скомандовал мне гестаповец. Оглянулась: сзади стоял Коля Комалов со связанными назад руками, за ним полицаи.

Я молчала, держалась за стол, чтобы не упасть.

— Узнаешь?

— Нет.

— Хорошо, мы тебе напомним. — С этими словами он неторопливо вышел из-за стола и начал хлестать меня своим стеком.

Когда я падала, он меня бил ногами, когда я поднималась — снова град ударов по лицу, плечам, голове.

Очнулась на траве у крыльца сельсовета. Было очень тихо. Надо мной стоял Марат. Я шевельнулась, поняла, что жива, кое-как встала на ноги. Черная крытая машина стояла на прежнем месте. Даже не понимая, что делаю, быстро пошла к ней и стала стучать в дверцу. Подоспевший солдат отшвырнул меня от машины, а я не переставала кричать:

— Мама, мы здесь! Мама, мы здесь!

И вдруг в ответ услышала такой родной, тревожный голос:

— Адочка! Береги Марата! Берегите друг друга. Я вернусь к вам. Обязательно вернусь!

Ко мне подбежал Марат, схватил за руку и потащил к забору.

Через какое-то время мы увидели, как из сельсовета вышел офицер, а за ним солдаты и полицаи вывели Комалова и втолкнули в машину. Офицер сел в кабину черной машины, все остальные — в кузов грузовой. Машины тронулись в направлении шоссе на Минск. Долго еще, пока они не скрылись, мы провожали их глазами и долго слышали шум моторов.

В другой половине помещения сельсовета, за перегородкой, жила жена бывшего председателя Жуковская.

Подробностей она не знает, но каждый раз, вспоминая этот день, приговаривает:

— Я же все слышала из своей комнаты через перегородку… Слышала, как их допрашивали да пытали. Не дай-то бог!.. Бедная Аня…

Позднее я пыталась подробнее узнать о судьбе мамы и двух ее товарищей, но узнала очень мало. Арестовали их 5 октября, а повесили 26 октября 1941 года, когда в Минске были совершены первые казни советских людей. Один из очевидцев описал одежду повешенных: жакет цвета хаки, ноги в сапогах и длинная девичья коса, на конце заплетенная красной ленточкой… Один мужчина с рыжими кудрями, весь в веснушках, а второй — совсем еще мальчик по виду, кажется, черноволосый, круглолицый. Конечно, по всем приметам, это были мама, Иван Андреевич Домарев и Коля Комалов.

Тогда мы с Маратом ничего этого еще не знали и тревожно ждали, надеялись.

С неделю я не могла подняться с постели. Марат, как мог, ухаживал за мной. Никто у нас не появлялся.

Проходили дни за днями, мама не возвращалась. Почти все время мы сидели у окна и ждали: вот отворится калитка и своей стремительной, летящей походкой пройдет по двору наша мама.

Но доносились тревожные слухи, и надежд на спасение становилось все меньше.

Даже баба Мариля уже знала, что ее дочь и Домарева схватили на новом кладбище, когда они возвращались из лесу. В корзинке у дочери гестаповцы обнаружили свежую сводку Совинформбюро (значит, слушали в лесу радио).

Обвиняя во всем свою дочь, баба Мариля говорила, что «ей не сиделось спокойно», что она «собирала у себя парней из военных чинить немцам беду», что она «родных детей не жалела, вот и допрыгалась». Тут же заодно баба Мариля проклинала Опорожа, и Дубовика, и Юрана, и немцев. Меня она вообще не жаловала. Марата по-своему любила, но не упускала случая сказать, что характер у него материнский и потому головы ему не сносить.