Борис Костюковский - Жизнь как она есть

Женщина пригласила нас к столу и предложила пока остаться в хате.

Весь день до сумерек мы пробыли здесь.

Не было никакого смысла скрывать, кто мы и куда идем.

Когда снимали одежду, я отдала свой наган женщине, и она спрятала его в мешок с пером на печке.

После того как мы умяли стопку блинов со сметаной — неслыханная, ни с чем не сравнимая еда! — хозяйка нас тоже отправила на печку. Когда я шла, она обратила внимание на мои лапти и походку. Я сказала, что приморозила ноги. Женщина заставила меня снять лапти и размотать онучи, посмотрела, покачала головой (и было от чего: ноги мои уже начали синеть), потом принесла из сеней гусиный жир, смазала ноги и велела держать их открытыми. Девушки вытащили со двора на улицу козлы и целый день пилили жерди, приваленные к забору. Пилили не торопясь и наблюдали за лесом и дорогой к нему.

Целый день мы «прожили» на печи. Геня, с небольшими перерывами, ела и спала. А я, полусидя, смотрела на свои ноги, пытаясь шевелить пальцами: они были почти недвижимы, только чуть-чуть шевелились в голеностопном суставе. На коже кое-где появились волдыри. Боли по-прежнему не было, особенно когда я лежала.

Трудно припомнить, о чем я тогда думала. Скорее всего, о Марате. Мною владело только одно желание — скорее вернуться на базу. И еще: найти обувь, чтобы снять лапти.

Под вечер сестры сообщили, что несколько полицаев уехали на подводе в Усу и теперь около леса никого не видно. Снова я вырядилась в свои лапти, нацепила наган с ремнем под пальто, и мы пошли.

Вот и опять мы расставались с людьми, рисковавшими ради нас, совсем незнакомых, своей жизнью. Они ведь даже имен у нас не спросили. А рядом рыскали полицаи и в любую минуту могли заглянуть на хутор. Тут уж добра было ждать нечего: в лучшем случае — арест, допросы, розги, в худшем (и чаще всего) за укрытие партизан — расстрел. Сколько еще их было на моем пути, таких удивительных людей! Как я жалею теперь, что не всегда могу вспомнить их фамилии, имена, да и чаще всего они не называли себя. Но никакие годы не могут изгладить их из моей памяти. Они живут в моем сознании, как самые близкие и родные люди. Мир им на земле и вечная память в сердцах! Без них не было бы ни партизан, ни такого широкого сопротивления врагу, как тогда в Белоруссии.

В лесу мы сразу же попали на просеку телеграфной линии. Она была оборвана, столбы валялись тут же или были сожжены. Наверняка это была работа наших ребят. Просека вела напрямки к Ляховичам. А там мой дядя Саша, нередко выручавший меня из многих бед.

Километра через два из лесу на просеку вышел человек. Это был не полицай, а «доброволец» — из местной добровольческой дружины. Была среди предателей и такая разновидность. Они, собственно, ничем не отличались от полицаев, только форму не носили. Геня сразу затряслась вся и заныла. Я цыкнула на нее, велела быть смелее и «держать слезы». Что уж там будет, посмотрим, а сейчас не скроешься, «доброволец» нас заметил. Свернуть в лес — вызвать подозрение, повернуть назад — еще хуже. Мы пошли прямо на него.

Поравнялись с «добровольцем». На рукаве его полушубка-фашистская повязка. Взглянул на нас цепко, подозрительно, спросил, кто мы, откуда и куда идем.

— А из Станькова мы, — весело сказала я, как хорошему знакомому. — В Жирмонах мы были у родственников. Рождество справляли.

Но «доброволец» никак не отозвался и на мою веселость и на мою доброжелательность к нему. Он тупо продолжал задавать вопросы:

— Когда из Станькова ушли?

— Дней семь или восемь.

Он пожевал губами, сощурив глаза.

— Документы есть?

Господи, нет на тебя бабы Марили, паразит, предатель, гад! Пропади ты пропадом, провались в тартарары… Чтоб тебя гром убил…

— Где же у меня документ? — невинно говорила я, улыбаясь. — Вы что, дяденька, не видите? Малая я еще. До войны паспорта у меня не было — тогда еще шестнадцати не было. А золовка моя свой забыла в Станькове.

— Нашла время забывать. А я вот возьму да стрельну ее, а? Может, она партизанка?

— Она? — переспросила я, захохотала так весело и громко и все показывала на перепуганную, дрожащую Геню. — Да разве такие партизаны бывают? Уж лучше скажите, что я партизанка.

— Ладно, едрена вошь… — «Доброволец» засомневался, поскреб в затылке, самодовольно заулыбался. Честное слово, ему нравилось, что Геня его так боялась. — Она забыла, ладно… А ты?.. Немецкие власти, у кого паспортов не было, аусвайсы выдавали.

— Ах, аусвайс! — вскричала я. — А вот он у меня.

Надо же: я давным-давно забыла о нем. Еще в 41-м году я получила его в Станькове, уходя в Минск, взяла с собой. Там часто проверяли документы, и, уходя из дому в столовую, я держала его за обшлагом рукава пальто, чтобы долго не искать. Так я с ним и пришла в партизанский отряд.

Помню, однажды в землянке все его рассматривали, а кто-то посоветовал мне «выбросить его к черту». Я сказала, что он мне не мешает, пусть себе лежит, снова положила за обшлаг и совсем забыла.

Геня на меня смотрела с удивлением и страхом, думая, как после выяснилось, что я решила застрелить «добровольца». Чтобы у меня оказался этот чертов аусвайс, ей в голову прийти не могло.

Я вынула из-за обшлага эту порядком истрепанную бумажку и подала. Он читал, шевеля губами, видно, был не большим грамотеем.

— То-то, — сказал удовлетворенно, — всегда при себе документ должон быть, а то попадешь на другого, он тебя ч-чик, и все тут. А ты тоже не забывай паспорта. Скажи спасибо, что на меня напала, да что я со вчерашнего дня добрый, а то…

Он не стал досказывать, но нам и без того стало ясно, что бы он сделал.

Спасибо тебе, лопух! Правду у нас в Станькове говорили, что «добровольцами» становились кретины и недотепы.

Мы шли не торопясь, боясь оглянуться, а очень хотелось.

Ну и ну, везет же мне все-таки, что там ни говори!

Геня немного успокоилась и тоже, несмотря на темноту, пыталась рассмотреть мой аусвайс, очевидно, не поверив, что он настоящий.

— Я была уверена, что ты сунула ему какую-то бумажку, а сама хотела стукнуть его из нагана.

— Что ж, и стукнула бы, да только надобности в том не было.

Дядя Саша, как всегда, встретил нас очень сердечно. Геня поужинала и опять спать на печку.

Я сидела с дядей Сашей, разутая, и он меня долго и даже сердито убеждал остаться:

— Скажи этой здоровой тетке, пусть идет в отряд и расскажет, что с тобой, а сама останься здесь. Мы тебя спрячем, найдем врача, он вылечит тебе ноги. Вот поправишься, тогда снова можешь идти в свой отряд.

А как я могла сказать Гене такое: иди в холод, голод, в опасность, а я останусь в тепле и на чьем-то хлебе. Эта 35-летняя женщина представлялась мне абсолютно беспомощной.

Дядя Саша говорил, что с такими ногами я никуда не гожусь. Во-первых, гожусь, а во-вторых, я и мысли не допускала, что может быть еще хуже. Сейчас я вполне могу ходить. Все заживет, все будет «в лучшем виде», как говаривал Аскерко.