Ганс Киншерманн - Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Однако несколько винтовочных выстрелов не смогут остановить вражескую орду. Неужели это конец? Похоже, что да. Никогда не думал, что все случится именно так. Почему со мной должно быть по-другому? Разве я исключение? Теперь меня ждет либо смерть, либо плен, а может быть, что и похуже. Мы слышали немало жутких рассказов о том, как красноармейцы обращаются с пленными немцами. Быстрая смерть предпочтительнее неволи — русского лагеря для военнопленных я не переживу. Пробую потихоньку молиться, однако не могу вразумительно произнести ни строчки. Автоматическим жестом расстегиваю кобуру и нащупываю пальцами холодную сталь пистолета…

Неожиданно слышу у себя за спиной чье-то покашливание.

— Держи, я принес два ствола от другого пулемета! Оборачиваюсь и узнаю нашего подносчика патронов, который под градом вражеских пуль выскакивает из окопа и бросает нам два пулеметных ствола в кожухах. Они падают примерно в метре позади нас. Он замечает, что мы с Францем пытаемся дотянуться до них, выскакивает из окопа и бежит обратно. Подносчик успевает сделать пару шагов, безмолвно падает и остается лежать. Пули продолжают впиваться в его тело, но Йозеф Шпиттка их уже не чувствует. Он отдал свою молодую жизнь ради спасения товарищей.

Я задыхаюсь от охватившего меня волнения, но понимаю, что у нас всех появился последний шанс на спасение. Дрожащими руками вытаскиваю из кожуха новый ствол, который торопливо вставляю в пулемет. Франц Крамер подает мне пулеметную ленту. Я туго натягиваю ее и закрываю казенник.

Меня трясет нервная дрожь — первые советские солдаты уже совсем близко. Но тут начинает стрелять мой пулемет! Неописуемое ощущение облегчения охватывает меня после того, как я вижу, что пулеметная лента движется гладко, как смазанная маслом. Атакующие нас красноармейцы летят на землю. Франц Крамер уже открыл ящики с боеприпасами и приготовил новую ленту, чтобы сразу же, как только кончится предыдущая, «скормить» ее моему пулемету и без остановок вести огонь дальше.

Как часто стоял я за пулеметом и чувствовал силу, присущую этому механическому поставщику ее величества смерти. Однако я никогда еще не пользовался им с таким облегчением, как в эти минуты. Я вижу, как падают и умирают враги. Вижу, как они истекают кровью, слышу их крики и стоны и не испытываю к ним ни капли сочувствия или жалости. Меня как будто охватило безумие. Это — воздаяние за тот ужас и отчаяние, которые я испытал только что… Это месть за смерть Йозефа Шпиттки, а также солдат из расчета противотанкового орудия и других моих товарищей, погибших в сегодняшнем бою.

Воздаяние и месть! О, этот пламенный громогласный призыв к мести! Именно мстительными и беспощадными всегда хотят видеть своих солдат полководцы. Только безжалостные воины с сердцами, полными ненависти, способны выигрывать битвы. В таких случаях простые солдаты могут прославиться своими беспримерными подвигами. Страх можно превратить в ненависть, праведный гнев и призывы к священной мести. Это мощный мотив для ведения войны, в которой герои получают награды за свои подвиги. Но герои не должны погибать, потому что обязаны быть образцами для подражания, и остальные люди должны видеть их награды. Главная задача героев — вдохновлять на подвиги слабых. Таким образом, герои вроде Йозефа Шпиттки — по крайней мере, для его боевых товарищей он герой — незаменимая утрата. Однако в масштабах войны такие парни, как он, — ничтожные единицы, которых слишком много и которые не достойны наград. Слишком скромен их боевой подвиг.

Однако когда я смотрю на убитых мною врагов, лежащих на заснеженной земле, моя агрессия потихоньку идет на убыль. Мой разум снова обретает способность ясно мыслить. Вдали, куда не долетают очереди моего пулемета, советские солдаты спокойно продолжают наступление. Они не допускают вреда своему правому флангу, отводя его дальше от губительного огня нашего пулемета. Впереди видна лишь небольшая группа красноармейцев, которые залегли в неглубокой низине. Мы можем скосить их очередями лишь в том случае, если они попытаются встать.

Я расстрелял уже полную коробку патронов. У меня болят обожженные ладони — в пылу боя я менял ствол голыми руками. К стволам прилипли лоскуты кожи.

— У нас осталась только половина коробки патронов, — напоминает мне Франц Крамер. На его залитом потом лице лихорадочно блестят глаза. Губы запеклись, на них корочки засохшей слюны. Наверное, я выгляжу не лучше.

Русские солдаты неподвижно лежат в низине. Нас отделяет от них расстояние метров в пятьдесят, не больше. Они в опасном положении — стоит им пошевелиться, как я тут же открою огонь.

Франц облекает мои мысли в слова:

— На таком расстоянии они вряд ли осмелятся броситься на нас…

Его слова прерываются неожиданными криками, доносящимися из низины:

— Пан! Пан! Не стреляй! Мы сдаемся!

Вверх поднимается каска, надетая на ствол винтовки.

Крики повторяются:

— Не стреляйте!

Я не верю им. Что же делать? Я не выпускаю гашетку пулемета. Было бы здорово, если бы мне не пришлось больше никого убивать. Но можно ли доверять врагу? Нас здесь очень малая, жалкая горсточка. Что будет, если я подпущу их ближе, а они откроют огонь?

— Бросайте оружие! — кричу я.

Тот русский, который только что кричал, поднимается и что-то говорит своим товарищам, лежащим на земле. Интересно, в какой степени они доверяют нам? Встают несколько красноармейцев. Они продолжают держать в руках винтовки.

— Бросайте винтовки на землю! — кричит им Вольдемар.

Русские снова кидаются на землю. Остается стоять лишь тот их товарищ, который переговаривался с нами. Теперь он держит руки над головой, продолжая кричать:

— Не стреляйте! Не стреляйте!

После этого он говорит что-то, обращаясь к остальным красноармейцам. Те один за другим начинают вставать, на этот раз без оружия.

Мне становится не по себе от такого большого числа врагов, и я не выпускаю из рук пулемет.

— Наши возвращаются! — раздается из блиндажа голос Фендера.

Я быстро оглядываюсь и убеждаюсь в правоте его слов: именно по этой причине противник и решил сдаться, решив, что мы собрались перейти в контратаку. Неминуемой гибели они предпочли плен. Я облегченно перевожу дыхание, чувствуя, что опасность миновала.

Пленные советские солдаты идут к нам, подняв руки вверх. Далее их конвоируют Фендер и еще три наших солдата. Всего пленных около шестидесяти человек. Все неплохо экипированы, все люди среднего и пожилого возраста, молодежи среди них нет. Среди них один офицер, а также пятидесятилетний солдат, который немного говорит по-немецки. Это бывший школьный учитель из Киева. Его тыловую часть перебросили на фронт всего три недели назад. Комиссары внушили им, что они не должны сдаваться в плен врагу, который подвергает пленных пыткам, а затем расстреливает. В ответ на вопрос, почему они все-таки сдались, бывший учитель отвечает, что за последние недели отступления немецких войск большому количеству русских военнопленных удалось бежать от нас. По словам беглецов, их заставляли работать на немцев в тыловых эшелонах. Но эти пленные ничего не рассказывали о случаях зверского обращения, понимая, что следует вести себя осторожно, если они наткнутся на части войск СС. От русских военнопленных мне часто доводилось слышать о том, как с ними обращались немецкие солдаты-фронтовики. Эти рассказы служили целям большевистской пропаганды, чтобы красноармейцы верили в то, что лучше сражаться до последней капли крови или пустить пулю себе в лоб, чем сдаться в плен. Нисколько не сомневаюсь в том, что именно этот страх часто заставлял русских солдат проявлять невероятное сопротивление в самых безнадежных ситуациях. Но то же самое касается и нас. Я своими глазами видел последствия зверских расправ с немецкими солдатами, и страх подобной судьбы часто оказывается сильнее страха погибнуть в обычном бою. Но нам также известны и случаи бесчеловечного обращения русских со своими соотечественниками и даже убийства, когда комиссары пытались переложить вину за них на немецких солдат, особенно в безумные дни нашего отступления. Дальше в этой главе я поделюсь своим личным опытом, касающимся этой темы.