Менахем Бегин - В белые ночи

Хорошо бы заставить составителей самих поработать по их нормам, как было бы неплохо включить в программу подготовки судей обязательную отсидку в тюрьме. Во втором случае стало бы меньше несправедливости, а в первом — уменьшилось бы число надувательств в Советском Союзе.

Даже привычные к физическому труду люди не в состоянии ежедневно выполнять норму, установленную в лагерях для рабсилы: тем более не в состоянии выполнить норму интеллигенты, из которых в основном состоит масса политических. Но от нормы, зависит котел, а от котла — срок, за который заключенный превращается в доходягу. Советских каторжников призывают отдать последние силы за… дополнительные сто граммов хлеба, ложку каши, махорку. Это единственная премия за самоубийственный труд. Другой премии нет — даже для тех, кто работает по принципу: «300 процентов нормы на каждых двух работников». (Большой транспарант с такой надписью развевался над нашим лагерем.)

Награда за выполнение и даже перевыполнение нормы не сытость, а меньший голод, но даже уменьшенный, он не идет ни в какое сравнение с тюремным. В Лукишках мы сидели взаперти; в лагере проводили шестнадцать часов в сутки на воздухе. Работа каторжная. Организм требует компенсации, но получает еще меньше того, что мы получали, сидя в камерах. Я видел, что сделал голод с обитателями Лукишек, и нетрудно было себе представить, что делает голод с людьми здесь, в лагерях. В Лукишках были «телефонисты», здесь я встретил двуногих животных. Голод…

Голодный человек пойдет на многое, чтобы наесться досыта — на большее, чем сытый ради обогащения. Чтобы уменьшить лютый голод, доходяга готов на большее, чем просто голодный ради сытости. Эта прогрессия определяется стремлением жить, выжить во что бы то ни стало. Оно растет, а не уменьшается, по мере того как заключенный случается от привычек цивилизации и привыкает к скотской жизни. Доходяга-заключенный готов на всевозможные уловки, чтобы подняться с первого котла на второй или не спуститься на второй с третьего. Но не каждый в состоянии выполнить обязательную норму. Работяги смеются над патриотическими речами начальника и воспитателя. Все знают, что норма невыполнима для среднего человека, и единственный выход — блат.

Какое отношение имеет блат к официальной норме, записанной в книге, к процентам, выполненным заключенным, и к котлу? Норма всегда зависит от нескольких факторов. Например, при разгрузке барж и загрузке вагонов она зависит от веса и расстояния. Если к расстоянию добавить при подсчете выполнения несколько десятков метров, вырастает производительность труда; то же самое происходит, когда округляют вес шпал. Бригада, в которой я работал, была не из передовых. В ней были не только белоручки, но и доходяги. Чтобы получить обычный для бригады второй котел, приходилось работать очень тяжело. Даже если полностью отбросить «реакционную» мысль, согласно которой каждый заключенный, даже не работающий, имеет право на достаточное питание, и условно принять величайшее достижение революции, отраженное в лозунге: «Кто не работает, тот не ест», приходишь к выводу, что мы свой котел зарабатывали потом и кровью. Но с точки зрения нормы мы должны были находиться где-то между штрафным и первым котлом. Мы же поднялись до второго, а иногда получали и третий — благодаря блату.

У блата много ступеней. Заключенный заинтересован в хороших отношениях с бригадиром; бригадир угождает прорабу; оба они заискивают перед нормировщиком. Сорочка с воротником часто переходит из рук в руки, от одного должностного лица к другому. Иногда может повлиять махорка, часто делает свое дело краденая вещь; но главное — разницу между нормой, установленной «партией и правительством», и фактически выполненной работой, определяет взаимный страх. В бригаде всегда имеются люди, которых боится бригадир; прораб часто боится бригадиров; нормировщик — тоже заключенный, и тоже не свободен от страха перед некоторыми людьми, находящимися внизу иерархии. Взятки и страх рождают вечный и всеобщий блат. Советской же статистике достаются цифры выполненной работы с поправками блата.

Неужели советское правительство не в состоянии справиться с этим массовым заговором? Нет, не в состоянии. Блат, правда, в конце концов обнаруживается. Становится известно о кубометрах земли, выкопанных в отчетах, о шпалах, погруженных на бумаге или о кривобокой и косой железной дороге. Бригадиры и прорабы получают дополнительные сроки, но блат непобедим. Ведь он раскрывается только в конечном итоге, а до тех пор надо жить. Это одно из внутренних противоречий новою рабства; лагерник превратился в рабочую скотину, но именно это и его желание выжить во что бы то ни стало срывает все планы и расчеты проектировщиков государственного строительства.

Кому поручен непосредственный контроль над рабсилой? В моем лагере большая часть административных должностей была занята уголовниками. В результате политический заключенный попадает в полную зависимость от уголовников, всегда презирающих интеллигентов и находящих особое удовлетворение в их унижении.

В царское время революционеры всегда боролись за особые права политзаключенных. В Советском Союзе статус политического заключенного ликвидирован, но равенства между ними и уголовными не возникло. Привилегия политического в «стране победившего социализма» — быть голоднее голодных, униженное униженных.

— Эй, комендант, у меня вещи пропали.

— Кто взял?

— Не знаю, исчезли вещи.

— Что ты хочешь от меня? Куда сам смотрел?

— Я спал, ничего не чувствовал.

— Так кто тебе виноват? Надо было стеречь.

— Но ведь ты комендант, ты обязан стеречь.

— Я ничего не видел, отвяжись.

Такой диалог произошел у меня с комендантом барака назавтра после первого дня работы. Утром я не услышал сигнал и проснулся от крика: «Вставай! Подъем!» Я открыл глаза и посмотрел на мешок у изголовья. Мне показалось, что мешок сильно похудел. Пощупал его, открыл. Да, большая часть моего имущества исчезла.

«Отнимут, все отнимут, увидишь», — вспомнил я слова охранника на пароходе.

Его слова оправдались не полностью. Взяли не все. Пока…

Мы продолжали таскать шпалы. Покончили с этим, принялись за длинные рельсы. Работа была очень тяжелая, но зато коллективная, с определенным ритмом и даже шутками.

Из рельсов мы соорудили что-то вроде моста — вверх по крутому берегу. По бокам приладили два стальных каната. По команде шесть человек с каждой стороны брались за канаты и медленно двигались вверх по мосту к вагонам. «Разом!» — кричал бригадир; «Разом!» — кричали мы. Но тут же воздух оглашали традиционные русские ругательства с нововведениями, привнесенными революцией. «Тащи! — кричал один. — Ты почему не тянешь, паразит?» — «Сам паразит, змея! — отвечал другой. — Сам не тянешь». Если кто оступится, остальные хохочут. «Разом!» — и рельс ложится на ровную площадку. Ему, рельсу, тоже достаются отменные ругательства.