Менахем Бегин - В белые ночи

— Следователь позволил, — ответил я.

— Следователь? Следователь не имеет здесь права слова. В этой комнате командуем мы. Охрана подчиняется мне, а у меня свой командир. Следователь не уполномочен… С этой минуты — никаких книг! Садитесь!.. Сюда!

Старшина велел мне встать и переставил стул в угол комнаты. Край стула едва не касался стены. Идея старшины все еще не дошла до меня во всей своей глубине, и я уселся более или менее «по-человечески»: лицом к двери и спиной к стене.

— Нет, у нас так не сидят, — поторопился старшина исправить мою ошибку. — Повернитесь лицом к стене. А ты, — обратился он к новому сторожу, — следи, чтобы он не двигался и не брал книгу.

Мое положение изменилось коренным образом: вместо книги перед глазами была стена. Но в первые минуты после изгнания из рая (в любой ситуации у каждого человека имеется свой «рай», из которого он может быть изгнан) я думал не о блеклой стене и об историях, которые она могла бы рассказать мне вместо Моруа. Я думал только о странном и решительном заявлении старшины: «Следователь не уполномочен… Здесь командуем мы…»

Следователь тоже говорил: «Мы знаем все», «Лучше расскажите нам правду». Чем отличается «мы» следователя от «мы» старшины? Один из них офицер НКВД, другой — младший командир в том же учреждении. Я вспомнил, как офицер НКВД, мой следователь, предъявил документы караульному, то есть рядовому НКВД, и лишь после этого приступил к исполнению своих обязанностей. Значит, на первом этапе ареста в системе НКВД имеется четкое разделение обязанностей. Задача следователя — вытянуть признание, и ему, несмотря на офицерское звание, разрешается только вести «беседу» в известной форме; непосредственная власть над арестованным находится в компетенции другого аппарата, и это двоевластие наверняка исчезает где-то там, на одной из высших ступеней руководства НКВД.

Ни в заключении, ни на свободе мне не удалось узнать, когда и кем было введено это единственное в своем роде разделение власти. Вполне возможно, что оно было введено еще в ЧК или ГПУ Дзержинским; но можно предположить, что оно возникло позднее, когда пришел конец идеалам Октябрьской революции. Если органы арестовывают большевистских руководителей, имена которых еще вчера с трепетом и почтением произносили миллионы людей, то вполне естественно, что смотреть за арестованными поручают караульному или стрелку — рядовому солдату, который шутить и умничать не любит. Офицер-следователь тоже выполняет волю властей и добивается увещеваниями и угрозами «полного признания» от арестованного, которому он только вчера кричал ура. Но офицер-следователь «грамотный», он знает, кто сидит перед ним, и в этом, видимо, кроется определенная опасность. Как бы чего не вышло… А рядовой не знает ничего, кроме дисциплинарного устава. Он едва умеет читать, и поэтому на него можно положиться. Если старшина приказал ему охранять арестованного, «преступника», он будет его охранять от всех, и от офицера-следователя в том числе… Арестованный — Ягода, бывший командир командиров НКВД? Ну и что? «Преступник» — бывший Председатель Президиума Верховного Совета СССР? Это не имеет ровно никакого значения для рядового. После революции в России сформировалась новая собственная интеллигенция, но власти и ей не доверяют. Полагаться можно только на малограмотных.

Советской власти или власти НКВД свойственны и другие парадоксы. Сила этой власти безгранична, но ее используют с необычайной осторожностью, часто граничащей с манией страха. Власть существует и создана для народных масс, но доверяет она только НКВД, при этом основа даже и этого доверия — в недоверии. Если судить по числу людей, находящихся под наблюдением и «на попечении» НКВД, у советской власти очень много врагов; но власть не верит не только своим настоящим и мнимым врагам; она не верит своим почитателям, слугам, своим защитникам… «Мы здесь командуем», — сказал мне низкорослый старшина, и перед моими глазами предстал «судья», в руках которого, казалось бы, моя судьба, а он у рядового солдата просит разрешение продолжить следствие.

В дальнейшем следователю не раз приходилось доказывать свою правомочность часто сменявшейся страже. Около шестидесяти часов я просидел лицом к стене. Прошла ночь, прошел день; еще одна ночь и еще один день — и лишь на исходе третьей ночи кончилось необычное сидение и началось сидение «обычное»… Возможно, слова «шестьдесят часов» не произведут никакого впечатления на читателя; спустя тринадцать лет я и сам пишу их с неимоверной легкостью. Мне даже повезло: многие просидели лицом к стене восемьдесят, сто часов и даже больше. Но я предлагаю каждому читателю проделать очень простой эксперимент: приставить стул к стене и просидеть на нем два часа, упираясь коленями в стену и глядя в одну точку. Уверен, что, проделав этот частичный эксперимент — он частичный не только по времени, — читатель поймет мою жалкую, но искреннюю радость, когда после шестидесяти часов мне разрешили лечь на тюремный тюфяк. Сосредоточив взгляд на пятне на стене, можно листать воспоминания, как раскрытую книгу. Тогда пятно поможет оживить давно забытые картины. Оно напомнит о родительском доме; о слезах мальчика, получившего в школе плохую отметку — не за незнания, а потому что не хотел писать в субботу… Пятно на стене позволит памяти развернуть великолепный парад новой гордой еврейской молодежи, вызвавшей слезы восхищения на глазах и благодарственную молитву на устах стариков; оно вернет узнику первую встречу с Учителем: небольшой зал провинциального театра переполнен, и для тебя, подростка, нет места ни в партере, ни на шумной, грозящей обвалиться галерке; с трудом тебе удается пробраться под сцену, в оркестровую яму; ты сидишь внизу, слушаешь и вдруг ощущаешь, что слова оратора поднимают тебя ввысь, ввысь. Ты покорен? Нет, это не то слово. Кто-то шепчет на ухо: «Ты будешь верен мне, идее, всегда, всю жизнь?» И ты отвечаешь: «Да, буду верен». Пятно на стене воскрешает повесть о юношеской любви, о счастье, которое приносит человеку только первая любовь. Пятно заставляет вспомнить о голодной студенческой жизни, о крыльях, вырастающих у студента, сдавшего экзамен, несмотря на нищету (а может быть — благодаря ей?!). Оно вызовет в памяти первое важное поручение, которое тоже ведь выполнялось на голодный желудок Оно расскажет о первом неудачном выступлении, завершившемся словами утешения и колкими насмешками (а утешения были хуже насмешек), и о последующих речах, закончившихся по-иному. Оно напомнит о первой тюремной камере, в которую ты попал из-за «неспокойной» демонстрации у британского консульства, демонстрации протеста против закрытия границ Эрец Исраэль перед евреями. Пятно на стене очень кстати воскресит в памяти первую встречу с польскими уголовниками (и этот опыт очень пригодится при последующих встречах с русскими урками). Помнишь опытного преступника, постоянного обитателя тюремной камеры, профессионального вора-комбинатора по кличке Граф и по фамилии Потоцкий? А дальше, упершись взглядом в пятно на стене, ты вспоминаешь о борьбе против превращения Эрец Исраэль в «Палестину», о группе еврейской молодежи из Бейтара, которая на небольшом суденышке добралась до заветного берега, высадилась под покровом ночи и проложила дорогу тем, кто, пройдя мучительный путь нелегальной иммиграции, попал в Эрец Исраэль до Второй мировой войны, во время войны и по ее окончании. В первой группе — ты помнишь? — был Шалом Табачник из нищего квартала еврейского гетто Луцка, он прославился позднее под именем Шломо Бен-Йосеф. Ты вспоминаешь съезды и конференции, встречи и споры, взлеты и падения, горести и радости, истории о любви и ненависти, дружбе и вражде. Держись взглядом за пятно на стене — и, нырнув в глубины полузабытого прошлого, ты выплывешь мечтой к грядущим событиям: к радости встречи после долгой разлуки с любимой и друзьями, к продолжению борьбы за идею, ставшую целью жизни… Одно-единственное пятно на стене может вывести тебя из четырех стен страшного здания, поднять над «мертвым домом» НКВД и перенести в мир живой — в твой внутренний мир. В эти часы в душе человека, по внутреннему приказу, одна действительность сменяется другой: полностью исчезает навязанная тебе реальность и появляется та, к которой стремится душа и над которой не властен даже НКВД.