Михаил Ольминский - В тюрьме

Впятером мы провели не более двух-трех дней. Однажды после обеда, растянувшись лениво на постелях, мы перекидывались отрывочными фразами. Входит старик Акимыч и ищет кого-то глазами. По лицу видно, что есть важная новость.

– Ну, господин Снятков, собирайтесь сегодня в дорогу. Идет сибирский этап.

– А я?

– О вас нет распоряжения.

Все вскочили и разом заговорили.

– Я буду просить, чтобы меня оставили до распоряжения о вашей отправке, – воскликнул Снятков. Он глядел растерянно.

– Теперь уже поздно, – возразил Акимыч. – Впрочем, как хотите, я доложу начальнику.

– Я потребую врача, – заявил Преображенский.

– Ничего из этого не выйдет, – безнадежно махнув рукой, заметил Снятков.

Я разделил это мнение и, быстро примирившись с фактом, напомнил о другой стороне дела: – Вы, может быть, уже успеете выйти на волю, пока придет распоряжение о моей отправке.

Напоминание о воле разом изменило настроение отъезжающего. Он сказал, минуту подумав:

– Сначала я огорчился, а теперь страшно рад, что уезжаю.

Начались суетливые сборы в дорогу. Все волновались; день тянулся медленно; посторонние разговоры не клеились. Только Федор Федорович сиял. Обещали прийти за ним в шесть часов, но вот уже семь, половина восьмого. Мы сидим вокруг стола, у самовара. Когда раздался звонок, вызывавший надзирателя, мы раскупорили бутылку квасу. По приходе Акимыча все встали и разлили квас по чашкам; только Сняткову пришлось пить из баночки от варенья. Проводили его на двор, у калитки под дождем простились крепкими поцелуями. В ночной -темноте за калиткой мелькнул в последний раз темный силуэт, и мы понуро вернулись в камеру. Нарушил молчание С.

– Был Федор Федорович, и нет его… точно нитка какая-то оборвалась… Встретимся ли на житейском море?

– Кабы выехать всем вместе, – грустно заметил Славинский.

Я поспешил уединиться на лестнице. Страшно хотелось высказать, как дорог стал мне Федор Федорович за это время короткого знакомства, но спазмы сжимали горло, и я боялся заговорить. Только когда зашла речь о какой-то совершенно посторонней мелочи, мне удалось овладеть собой.

Через несколько дней нам было объявлено о скором отъезде С, Славинского и Преображенского.

Мне предстояло остаться одному, но одиночество не пугало. Думалось, что приятно будет отдохнуть от пережитых впечатлений. С. сказал, что и сам охотно остался бы в одиночестве.

Когда мы прощались на дворе, пан Славинский поцеловал мою руку. Я на мгновение растерялся, потом ответил тем же; знал, что Славинский просто следовал польскому обычаю, и все-таки такая форма прощального приветствия сильно тронула меня. Убравши камеру, я в возбуждении стал быстро ходить по ней. Хотелось петь; в ушах звенели голоса уехавших, преимущественно характерный говор Славинского. Карманные часы, лежавшие на столике у окна, тикали на всю камеру. Мертвое молчание башни понемногу начинало давить.

Прошла длинная, мучительная неделя ожидания, пока и до меня, наконец, дошла очередь.

Арестантские партии приводятся на вокзал за много часов до отхода поезда. Ожидают в вагонах. Если вагонов долго не подают, то приходится стоять на платформе, как и случилось на этот раз. Конвойный начальник (унтер-офицер) оказался человеком сговорчивым и разрешил мне пройти в зал третьего класса. По входе в зал первое мое движение – к газетному шкапу. Конвойный присматривал издали, и я впервые после нескольких лет увидел себя в толпе вольных людей. По размещению арестантов в вагоне двое конвойных становятся на часы у дверей, прочие располагаются как кому удобнее. На арестантов не обращают внимания, лишь бы не ушли.

Сибирский этап, по мудрому распоряжению начальства, отправляется из Москвы не через Рязань, а кружным путем, через Тулу. Всех занимал вопрос, будет ли остановка в тульской тюрьме. Оказалось, что будет и что, отъехав каких-нибудь сто восемьдесят верст от Москвы, мы должны будем томиться новым ожиданием в тесной тюрьме.

Всю партию ввели в низкую подвальную комнату. Грязно, тесно, душно. Началась процедура переклички, проверки статейных списков и казенных вещей.

– У кого на руках есть деньги – сдай! Если найдут в камере при обыске, то назад не получишь!

К столу потянулись руки с медяками и мелким серебром. Всех, кроме меня, увели. Я вышел на лестницу.

– Пойдем! – повелительным тоном произнес старший надзиратель. Меня сразу взорвало.

– Не пойдем, а пойдемте или пожалуйте!

– Все равно…

– Вы не имеете права обращаться со мной на «ты»! Начальника сюда! Это чорт знает что такое!

– Ну-ну, довольно…

– Начальника сюда, слышишь? Иначе не сойду с места. Вы все здесь дикари какие-то, неучи. – Мой голос все возвышался. Нахал надзиратель струсил.

– Пожалуйте в камеру. Я доложу, – сказал он виновато.

Вошедши в камеру, я напомнил:

– Сейчас позовите начальника.

Через минуту вошел дежурный помощник. Я осмотрел его с ног до головы и резко спросил:

– Вы начальник?

– Он в городе. Я передам.

– У вас тут чорт знает какие безобразия: старший надзиратель обратился ко мне на «ты». Я этого не спущу. Я требую, чтобы он был подвергнут взысканию. Далее, что это за камера? Ни стола, ни табуретки, пыли на вершок, всюду клопы…

– Надзирателя я прошу извинить: у нас редко бывают политические, и он не знал, как обращаться. Лучшей камеры нет, тюрьма старая.

– Все-таки можно ее содержать чище. Как будет с обедами? Вы знаете, что мне выдаются кормовые деньгами.

– Да, из общего котла нельзя. Может быть, можно будет заказать на тюремной кухне. Обыкновенно политическим доставляют обед с воли.

– У меня здесь нет знакомых.

– Тогда придется питаться всухомятку.

– Даже если бы пришлось прожить здесь год?

Есть же, наконец, в городе кухмистерские или рестораны?

– Есть буфет в городском клубе и гостинице. Я передам начальнику.

– Попросите его ко мне, как только вернется из города.

Оставшись один, я внимательнее осмотрел большую камеру с двенадцатью койками. На окнах валялись заплесневелые куски хлеба и обглоданные кости. В углах, в ямках от гвоздей, в койках, возле печи и дверных притолок – всюду мириады клопов. Они не стесняются ни дневным светом, ни присутствием человека н уже свободно разгуливают по моим вещам. Я требую перо и бумагу и по всей форме пишу прошение начальнику тюрьмы. Описываю количество клопов, места их колоний, их смелые нравы, упоминаю о корках хлеба и костях, о грязи и пыли и в заключение говорю: «Ввиду вышеизложенного прошу сделать распоряжение о восстановлении порядка в камере и о приведении ее в надлежащий вид. Ответ прошу дать немедленно и письменно, чтобы я мог без замедления передать дело на рассмотрение высшего начальства».