Лидия Яновская - Записки о Михаиле Булгакове

Это первосвященника может волновать опасное свободомыслие Иешуа в области религии. Пилату обвиняемый представлен как человек, покушающийся — словесно! — на государственную власть.

Булгаковский Иешуа не знает, что о власти говорить нельзя. Особенно когда при этом зажигают светильники — знак того, что тебя видят, слушают, запоминают... Булгаковскому Пилату, в отличие от Иешуа, об опасности игры с властью известно все. А когда Пилат, ни на мгновенье не забывающий, что его слушают, что за ним записывают, что на него при первой же возможности донесут, — когда Пилат кричит сорванным голосом: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиберия!» — немногих слушателей Булгакова в 30-е годы и бесчисленных его читателей в 60-е остро поражал горький булгаковский сарказм и булгаковская же трагическая мысль о том, что в определенном плане за две тысячи лет в мире ничего не изменилось.

Итак, придется признать, что поиски непосредственного знакомства Булгакова с Талмудом — ошибочный путь. Не будем загромождать предполагаемую библиотеку писателя книгами, которых в ней никогда не было, а биографию — источниками, к которым он не прибегал. И еще раз с сожалением отметим, что внимание даже такого интересного исследователя, как А. Зеркалов, не привлек Ветхий Завет — явление огромной художественной силы, отразившееся во всей русской классике.

И все-таки в «булгаковедении» наша тема была однажды заявлена (по крайней мере, мне известна только одна такая работа) — в статье Ольги Кушлиной и Юрия Смирнова «Магия слова».

Статья, чрезвычайно богатая идеями и, к сожалению, не имевшая продолжения, вышла не в столице, а на окраине империи («Памир», Душанбе, 1986, № 5 и 6), и ее авторы в числе прочего предложили обратить внимание на Библию — не столько на Евангелия, сколько на другие книги Нового Завета, а еще более на Ветхий Завет — как на очень важный источник образов, мотивов, идей романа «Мастер и Маргарита». Отметили, что булгаковские выписки из Библии не сохранились. И высказали догадку: «Их, собственно, могло и не быть».

Очень верная догадка. Скажу точнее: таких выписок не могло быть. Ибо Булгаков делал выписки только из информативной, справочной литературы — из книг, в которых искал исторические реалии и противоречия (на противоречиях особенно пристально останавливалось его внимание). Выписки из Ренана и Фаррара, обширные выписки из «Истории евреев» Генриха Гретца как раз и говорят о том, что эти книги были для писателя только источником информации — заслуживающей внимания, но не всегда исчерпывающей и точной. Как и «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона.

Из того, что занимало большое место в жизни его души, в жизни воображения, Булгаков не делал выписок. Это относится и к классике, русской и мировой, и к Новому и Ветхому Завету.

А вот пометы и подчеркивания в принадлежавших ему книгах...

Но... стоит остановиться. Присядем на обочине нашего весьма целенаправленного пути — я хочу рассказать кое-что о пометах в книгах булгаковской библиотеки. Кое-что — покороче — из того, что уже рассказано в моей книге «Треугольник Воланда» (Киев, 1992), и — чуть подробнее — о не менее интересных и важных вещах, о которых до сих пор как-то не было повода рассказать...

Ах, эти выразительные следы булгаковского карандаша — то сине-красного (были такие толстые двуцветные карандаши, они затачивались с одного конца синим, с другого — красным), то — реже — тонкого черного или лиловатого «химического» — в немногих сохранившихся его книгах... Подчеркнутые строки и отчеркнутые абзацы... Вертикальные штрихи на полях — прямые, волнистые, иногда сдвоенные... Вопросительные и восклицательные знаки... И другие знаки, им самим придуманные, загадочные, заманчивые, красноречивые...

Иногда в этих подчеркиваниях булгаковский сарказм. Вот он читает — вероятно, в период работы над «Театральным романом» — мемуары Вл. И. Немировича-Данченко («Из прошлого». — «Academia», 1936), и одни только подчеркивания и редкие восклицательные знаки на полях буквально «выщелкивают» — увы, увы — простодушно-самовлюбленные строки знаменитейшего театрального деятеля. Подозреваю, что Михаил Булгаков был не совсем справедлив в своем беспощадном отношении к Немировичу-Данченко. Но — куда же денешься? — подчеркивания, особенно там, где Немирович говорит о своей замечательной скромности, — убийственно смешны...

А иногда в этих подчеркиваниях — раздумье, узнавание единомышленника, даже — исповедь.

Летом 1938 года он пишет Елене Сергеевне на дачу: «Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я прав в "Мастере и Маргарите"! Ты понимаешь, чего стоит это сознание — я прав!» Журнал («Литературная учеба», № 5 за 1938 год) со статьей И. Миримского «Социальная фантастика Гофмана» Елена Сергеевна сберегла, и, надеюсь, в отделе рукописей Российской государственной библиотеки он не утрачен. Многие строки в статье помечены булгаковским карандашом. В их числе помеченные дважды — подчеркиванием и вертикальными штрихами на полях:

«...если гений заключает мир с действительностью, то это приводит его в болото филистерства, "честного" чиновничьего образа мыслей; если же он не сдается действительности до конца, то кончает преждевременной смертью или безумием...»

Поразительны пометы Булгакова в книге Павла Флоренского «Мнимости в геометрии» (Москва, 1922), сохранившейся и попавшей в отдел рукописей.

В исследованиях булгаковедов можно встретить рассуждения о том, что ежели книга вышла в свет в 1922 году, то, стало быть, тогда же и была приобретена и сопровождала Булгакова всю жизнь. И еще рассуждения о том, что эта книга — свидетельство особого интереса писателя к математике. Но и то и другое не имеет оснований. В школьные годы Булгаков был равнодушен к математике, а в более зрелые вряд ли обращался к этой науке. (По крайней мере, после того единственного лета 1912 года, когда студентом-медиком, в гостях у своей еще не жены — невесты Татьяны Лаппа короткое время репетировал по математике ее младших братьев-гимназистов.)

В тоненькой книжке Флоренского 53 страницы. И на первых 47, заполненных математическими выкладками, формулами и чертежами, булгаковских помет, конечно, нет. Они появляются в конце книжки — там, где, отложив формулы, Флоренский, не столько математик, сколько философ, переходит к размышлениям о том новом прочтении пространства, которое, по его мнению, дает теория относительности, и о гениально неевклидовом — с точки зрения Флоренского — построении пространства в «Божественной комедии» Данте.