Алан Маршалл - Это трава

Я крепко держал костыли и прижимал их локтями, чтобы они не выскользнули из-под мышек. Пока костыли были под мышками, мне нечего было бояться, что я соскользну вниз. Я выставил локти, упираясь ими в двигавшихся рядом со мной людей и перенося на них часть своей тяжести. В таком положении меня пронесли значительное расстояние.

Мне пришло в голову, что в этой толкучке Стрелок Гаррис чувствовал бы себя как рыба в воде. Какой обильный улов кошельков и сумок ждал бы его здесь! Но тут я почувствовал, что сдавливавшая меня толпа раздалась, и я пошатнулся. Мужчина и женщина, на которых я опирался и которые сами с трудом сохраняли равновесие, вдруг поняли, что я — на костылях, и стали кричать об этом другим.

— Тут человек на костылях, — завопила женщина. — Осторожней! Вы можете сбить его с ног! Не толкайтесь.

— А ну, расступитесь! — присоединился к ней мужчина. — Перестаньте напирать, черт вас возьми, пока мы его не выведем отсюда.

Люди слышали эти крики, но, судя по выражению их лиц, не обращали на них никакого внимания. Низкорослые, в надежде увидеть хоть что-нибудь, выглядывали из-за плеч высоких. Женщины стояли, уткнувшись в спины стоявших перед ними мужчин. Мужчины опирались подбородком на головы женщин.

Иные, смятые напором толпы, держались за плечи тех, к кому они были прижаты, в этой позе они напоминали маленьких коал, прильнувших к своим матерям. Лица поражали какой-то пустотой, незрячестью. Покачиваясь на месте или продвигаясь вперед короткими перебежками, люди не озирались по сторонам. Они думали об одном: как бы устоять.

Все же кое-кто подхватил возглас стоявшей рядом со мной женщины: «Тут человек на костылях». Мужчина, шедший с другой стороны, пригнулся, набычил шею и стал работать локтями, чтобы расчистить для меня место. Послышались крики, брань. «Ошалел ты, что ли?» — заорал кто-то. Но усилия моего соседа увенчались успехом, он понемногу расчищал дорогу к витрине какого-то магазина, и я двигался по пятам за ним. Там я постоял немного, ухватившись за раму, и когда напор толпы ослабел, стал пробираться вдоль здания, пока не вырвался из людского водоворота. Я продолжал идти вперед, и добрался наконец до ратуши; там творилось бог знает что; толпа, отгоняемая чиновниками и чинами особой полиции, то откатывалась назад, то снова наседала. Я ничего не видел за чужими спинами, но хорошо ощущал чувство, владевшее толпой. Это была даже не ярость, а дикое, необузданное стадное желание крушить все подряд. В этот момент толпа уподобилась рвущемуся с цепи зверю.

Я чувствовал, что цепь вот-вот порвется, и торопливо пробирался вдоль витрин, стремясь убраться оттуда. Я уже оставил далеко позади это скопище людей, когда были пущены в ход пожарные шланги; до меня донеслись крики и визг, и я увидел, как люди скользят и падают, настигнутые водяной струей, как людская масса раскололась и распалась на островки барахтающихся тел. В ее гуще образовались вдруг бреши, и туда-то, извиваясь по-змеиному и разлетаясь брызгами, устремились сильные струи воды.

Людская лавина, несшаяся по улице мне навстречу, готова была, подобно наводнению, снести все на своем пути. Я обхватил руками железный столб чьей-то веранды и крепко вцепился в него. Несколько женщин сделали то же самое. Толпа навалилась на нас, и мне стоило большого труда удержаться на месте.

В это время послышался звон разбиваемых стекол; это начали бить витрину универсального магазина «Левиафан». Вся мостовая была усеяна стеклом. В пробитые бреши устремились мужчины, они хватали и выкидывали на улицу меховые шубы, костюмы, женские платья. Женщины и мужчины кидались на добычу; прижимая к груди награбленное, они спешили скрыться.

Стеклянный сталактит, свисавший с верхнего края разбитого окна, оборвался, упал на человека, увешанного наворованным платьем, и разрезал ему щеку до кости. Человек схватился за лицо, сквозь растопыренные пальцы текла кровь, пачкая тыльную часть руки.

Женщины с бессмысленными взглядами и разинутыми ртами хватали все, что попадалось под руку. Мелочь они запихивали в сумки; кое-кто с вызывающим видом поглядывал вокруг — они были готовы на все, чтобы отстоять свое право завладеть валявшимися на улице вещами. Мужчины поднимали кисточки для бритья и безопасные бритвы и показывали окружающим, делая вид, что собираются положить их на место. Улучив минуту, когда им казалось, что никто за ними не наблюдает, они поспешно совали добычу в карман.

Каждый раз, когда разбивались витрины, слышались крики и вопли толпы, но они тонули в каких-то непонятных звуках, напоминавших лай гончей своры. Испуганные мужья стали подсаживать жен на крыши веранд. Женщины громоздились там как на насесте, свесив ноги, и со страхом и тревогой поглядывали на мужей, оставшихся внизу. Двое мужчин попытались подсадить и меня, но я не мог удержаться у них на плечах. Тогда они спустили меня на землю, и я снова вцепился в свой столб.

Толпа повернула на Берк-стрит; звон разбиваемых стекол не прекращался. Люди, стоявшие рядом со мной, уже пресытились впечатлениями. Они были явно напуганы тем, что произошло. На их лицах была тревога. Тревога была и в вопрошающих взглядах, которыми они обменивались. Ведь прошло так мало времени с той минуты, когда они ринулись на улицу, радуясь мнимой свободе; они ждали ярких приключений, столь чуждых их размеренной, однообразной жизни, а на деле оказались причастными к беспорядкам и бесчинствам. Да, они сочувствовали бастовавшим полицейским, но сейчас случилось что-то неладное. Сейчас они больше всего хотели отмежеваться от бушующей на Берк-стрит толпы, очутиться подальше от этой груды разбитого стекла.

— Нарушать деловую жизнь города — серьезное преступление, — сказал мне какой-то человек. — Что касается меня, то я просто шел по улице. — Он подумал с минуту и добавил: — Пройду за угол, посмотрю, что они там затеяли.

Я дошел вместе с ним до угла. На Берк-стрит прямо в канаве валялись часы и кольца, выброшенные из витрин ювелирных магазинов. На улице, чуть подальше, толпа все еще била стекла.

Я чувствовал себя обессиленным. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде я испытывал такую усталость. Я медленно поплелся домой через Сады Фицроя, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

В двадцатые годы Мельбурн очертя голову веселился, стремясь забыть лишения военного времени. Дни домашних вечеринок и пения под аккомпанемент рояля миновали, и молоденькие девушки, ускользнув из-под надзора бабушек и тетушек и проникнувшись духом времени, безудержно отдавались новому увлечению — танцам. Джаз покорял мир, фокстрот пришел на смену вальсу, в городе и пригородах одна за другой открывались новые танцевальные залы.