Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

— Да, да. Как раз пожар был, два дома горело. Мы успели собрать почти весь отряд, хоть и ночь была — система экстренных сборов у нас образцовая. И помогали там, чем можем. Ну, там, знаете, цепью публику сдерживали, вещи охраняли, воду качали — в общем, работа известная: везде, где нужно, помочь. Так этот чертенок, — с радостной и гордой улыбкой продолжал учитель, — в самый горящий дом пролез, и ребенка оттуда вытащил. Обгорел, бедняга, здорово, но зато какое торжество было, когда Митьке медаль за спасение погибающих давали!..

— Ну, хорошо, Владимир Иваныч. А почему теперь-то ваше положение ухудшилось?

— Да, вот, Райком Комсомола хочет нас выставить из приюта.

— Чего это он?

— Да, вот, видите, «вредное влияние» выискал. Как-то на днях он своего политрука туда послал. Ну, видно, тот паренек оказался неопытный и давай говорить о том, что де, советская власть, мол, своя, родная, заботится и болеет, де, нуждами детей, ну и так далее, как на митинге, где никто, конечно, пикнуть не смеет. Ну, тут скандал и вышел. Ребята в приюте, знаете сами народ отчаянный: прошли, как говорят, огонь и воду и медные трубы и чертовы зубы. Они-то уж видали больше, чем кто-либо, что в стране наделала «родная власть». Они-то больше всех и пострадали… Им, беспризорникам-то что стесняться! С них взятки — гладки… Они и давай крыть политрука: а почему хлеба нет, а почему голод, а почему одеваться не во что, а почему отцы порасстреляны… Не обошлось дело, конечно, и без крепких слов. А уж будьте покойны, эти ребята ругаться умеют — прямо артисты. Ну, тут с комсомольцем этим такое поднялось, что небу жарко стало. Парнишка едва ноги унес. Хотя из нас, к счастью, никто на докладе не был, но ведь нужно же во всех коммунистических неудачах находить «классового врага». А уж чего проще — свалить весь скандал на скаутов. Как же «контрреволюционное влияние»… И вот теперь Комсомол требует, чтобы никто из скаутов больше в приюте не работал. Обидно — прямо сказать нельзя. Ребята уже сроднились с этой работой. Все налажено, и результаты были хорошие. А тут вот тебе и на!..

Нескрываемое огорчение было написано на добром лице старого учителя.

Песчинка под колесами революции

Большой старый дом, полуразрушенный и ободранный. Выбитые стекла заменены фанерой или просто заткнуты тряпками. За высоким забором шум, крики и смех. Владимир Иванович насторажавается.

— Что это там у них?

Но в этот момент до нашего слуха доносится свисток, и лицо его проясняется.

— А… а. Верно, в баскетбол играют.

Мы проходим под воротами, над которыми висит покосившаяся вывеска: «Детский дом имени товарища Н. К. Крупской», и входим во двор.

На широкой площадке, действительно, идет горячая игра. Несмотря на холодную погоду, ребята с азартом гоняются за прихотливо прыгающим на неровной почве мячом.

Русский мальчик, выброшенный на улицу вихрем революции.

Около нас собирается кучка ребят с худенькими лицами, одетых в самые разноцветные лохмотья.

— Как, Владимир Ваныч — в поход скоро пойдем?

— А к лету лодка будет?

— А у нас двое новеньких — сегодня как раз с осей сняли, да к нам…

— Ладно, ладно, молодцы, — добродушно говорит учитель. — Устроим, все устроим. А где Екатерина Петровна?

— Заведующая? А она в складе. Сегодня платье пришло, так они там разбирают…

— Старое солдатское обмундирование, — важно объясняет один из мальчиков.

— Почем ты знаешь? — обрывает его другой. — А может, с расстрелянных — прямо с Чеки…

— Борис Лукьянович, я пойду пока потолкую с заведующей, хотя по моему это и безнадежно. А вы пока здесь на игру посмотрите. Вот, кстати, и Митя идет. Митя, вали сюда!

Митя обернулся на зов и, узнав нас, весело подбежал. Это был высокий крепкий мальчик с некрасивым, но смелым и открытым лицом. Густая шапка растрепанных черных волос покрывала его голову. На нем была одета старая военная гимнастерка с разноцветными заплатками, полуистлевшая от времени, и серые штаны с бахромой внизу.

— Здорово, Митя, — ласково сказал учитель. — Ну, как живешь? А где-ж твоя медаль?

— Как же! Буду я ее все время носить! — серьезно ответил он. — Еще потеряешь…

— Ну, а где-ж она?

Мальчик замялся.

— Да я ее спрятал.

— Буде врать-то, Митька, — с дружеской насмешкой ввернул один из его товарищей. — Что это ты, как красная девица, штучки строишь? Знаете, Владимир Ваныч, он свою медаль-то в рубаху зашил.

— Ну, а тебе-то какое дело, баба болтливая? — заворчал на него Митька, чтобы скрыть свое смущение.

Владимир Иванович засмеялся.

— Ничего, Митя! А разве в рубахе сохраннее?

— А как же? Конечно! Медаль-то завсегда при мне.

— А ночью? — спросил я.

— Ночью? — удивился вопросу Митька. — Ну и ночью ясно, тоже. А как же иначе?

— Постой-ка. Рубашку-то ты снимаешь на ночь? — объяснил я свой вопрос.

— Снимать? А спать-то в чем?

— А в белье?

— Эва, белье! — невесело усмехнулся Митька. — Мы забыли, как оно, белье-то, выглядит, да с чем его едят… Мы ведь, как елки: зимой и летом все одним цветом. У меня, кроме как одна эта рубаха — ничего больше и нет…

Площадка гудела криками и смехом. Подзадоривание и замечание неслись со всех сторон. Игра становилась все оживленнее. Могучий импульс игры владел всеми: и участниками, и зрителями.

Эти ребята, дни которых проходили в тюрьмах, на базарах, под заборами, в канализационных трубах, на улицах, под вагонами, в воровстве, картежной игре, пьянстве — все эти ребята сбросили теперь личину своей преждевременной тротуарной зрелости и превратились в смеющихся играющих детей…

Я стоял с Митей у края площадки и с интересом смотрел на его живое лицо, на котором тенями сменялись чувства зрителя — одобрение и насмешка, восторг и досада…

— Слушай, Митя, — спросил я. — Как это ты попал сюда?

Он не сразу понял вопрос и недоумевающе посмотри на меня.

— Куда это?

— Да, вот, сюда, в детдом.

— Сюда-то? Да с тюрьмы, — просто ответил он.

— Ну, а в тюрьму?

— В тюрьму? — медленно переспросил мальчик, лицо его помрачнело. — Длинно говорить. Да и вам зачем? — и его глаза пытливо заглянули в мои.

Видимо, он прочел в них не одно любопытство, ибо более доверчиво продолжал:

— Да что-ж — дело обычное… Папка-то у меня — старый рабочий, слесарь. Так с год назад его мобилизнули в деревню. Как это… ну, кампанию какую-то, что ли, проводить… Уж я и не знаю точно… Ну, а там как раз восстание было. Крестьяне взбунтовали, что-ли… Словом, видно, убили там его, папку-то моего. Пропал… — Мальчик промолчал несколько секунд. — Жалко было. Хороший он был. Не бил никогда. Ладно жили… — Ну, а после житуха-то у нас совсем плохая пошла. Мамка-то у меня больная, а братишка совсем еще маленький… Хлеба не было. Перемогались мы сперва как-то, а потом совсем застопорили. Ну, а я — как старший дома был. Должон же я был что сделать? — вопросительно сказал Митя, и что-то решительное и смелое прозвучало в его голосе. — Что-ж, так и подыхать мамке, да Ваньке с голоду? Нет уж! Ну, значит, и пошел я воровать… Что-ж было иначе делать?.. Да, вот, еще молодой был, не умел. На первом же деле и засыпался… [5] Попался. Привели меня в милицию, пустили юшку [6] Кровь. с лица и в тюрьму. Месяца два сидел я вместе с ворами. Они меня всему научили… Ну, думаю, вот, теперь выйду на волю — теперь уж Ванька, да матка не пропадут! Я их сумею прокормить! Ученый уже… Выпустили меня, значит, из тюрьмы, да в детдом и загнали. Не этот, а там, у вокзала, другой… Как первая ночь, так я, ясно, и смылся. Из окна на крышу, да по водосточной трубе… Дело плевое. После тюремной голодухи был я легкий, как шкилет… Бегу, я, значит, домой полным ходом, ног под собой не слышу, хочу скорее мамку повидать. Подбегаю к нашему домику, гляжу — Боже-ж ты мой! — а там окна досками забиты. Что такое? Я в дом — дверь закрыта. Стучал, стучал — никого. Я — к соседям — хорошие люди были. А те: давно говорят, Митенька, твоих-то на погост свезли… С голодухи померли…