Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

Из угла камеры слышен свистящий полу-шепот, полу-стон чекиста, ждущего расстрела:

— Это — палач…

И каждый невольно вздрагивает при мысли, что ему сегодня суждено, может быть, еще раз встретить взгляд этих страшных глаз за несколько секунд до последнего неслышного толчка пули в затылок и падение в вечную темноту…

Через окно слышны заглушенные звонки трамваев и шум улицы. А мы все заперты в железную клетку и находимся в полной власти людей с безумными глазами…

К вечеру смена часовых и надзирателей. Запах водки и эфира наполняет коридоры. Наконец, среди угрюмаго, подавленного молчание раздается шум шагов, звон ключей, и в нашу камеру входит группа чекистов с револьверами в руках. Начинается чтение списка смерти.

— Авилов? — вызывает комендант.

С лица моего собеседника, молодого крестьянского парня, замешанного в сопротивлении при отбирании хлеба в деревне, разом сбегает вся краска.

— Есть, — отвечает он упавшим голосом.

— Имя, отчество?

— Иван Алексеевич, — звучит срывающейся голос.

— Собирай вещи!

— Куда? — странно спокойным тоном спрашивает парень.

— Там тебе скажут… Домой, к бабе на печку, — кричит чекист, обдавая нас запахом спирта, и от его шутки все вздрагивают, словно от удара ледяного ветра.

— Барышев!

— Есть. — Еще одно лицо становится бледным, как мел, и на нем резче и яснее выступают следы ударов рукояткой нагана.

— Имя, отчество?

— Петр Елисеевич.

— Сколько лет?

— Двадцать восемь.

— Довольно пожил, сукин сын!.. Собирай вещи, сволочь!…

Медленно идет роковой список, и всем кажется, что эти минуты хуже пули, хуже всякой пытки. Тe, кто по алфавиту уже пропущены, бессильно лежат на полу, не будучи в силах оторвать глаз от страшной, еще продолжавшейся сцены. А каждый из остальных, замерев, с острым напряжением и мукой, ждет — будет ли произнесено и его имя.

Вот и буква «С».

— Сегал…

— Снегирев…

— Сол… - комендант запнулся. Только сотая доля секунды… А сколько пережито в этот миг!…

— Солнышков…

— Топорков…

— Харликов…

Молчание.

— Харликов! — возвышает голос комендант.

Опять молчание.

— Гм… Так нет Харликова? — с мрачной подозрительностью мычит чекист, вглядываясь в список, и вдруг, осененный какой-то мыслью, спрашивает:

— Ну, а подходящий есть?

По справке надзирателя оказывается, что есть Хомяков с другим именем, но совпадающим отчеством.

— Ладно, сойдет!.. Выходи…

Последние буквы, последние имена…

— Щукин!

Из угла камеры молча поднимается фигура молодого монаха с красивым лицом, обрамленным черной бородой. Он молча крестится и идет прямо к двери.

— Эй, поп, а вещи где?

Монах приостанавливается и смотрит прямо в глаза коменданту.

— Нет у меня вещей, — тихо отвечает он.

Среди чекистов грубый хохот.

— Налегке в Царство Небесное собрался?

— Опиум — он без вещей, все едино, как пар!

— Ну, катись, долгогривый, катышком!

Монах ровным шагом, с высоко поднятой головой скрывается в дверях…

В этот день из 40 арестованных нашей камеры взяли 24.

Кончился вызов, ушли чекисты, но в камере не слышно ни звука. Оставшиеся лежат в бессилии, словно их тело и души раздавлены прошедшей сценой…

И только через час мне передают небольшую котомку.

— Т. Солоневич, вы, как староста, распределите… Щукин оставил.

Котомка — это вещи монаха. В ней смена белья и немного продовольствия.

Голодных и раздетых всегда много. Но у кого не станет поперек горла кусок хлеба в такие часы?..

Часов в 11 вечера окно нашей камеры задвигается ставней, и во дворе ЧК начинается заключительная процедура. Группами по 4–5 человек приговоренных выводят во двор и вталкивают в маленький домик, у гаража, откуда через некоторое время с равными промежутками — в одну минуту — раздаются выстрелы.

Несмотря на все запрещения, поставив у двери «на стреме» маленького воришку, я через щелку ставни наблюдаю за происходящим.

Вот идет новая партия — 4 мужчины и одна женщина. При холодном тусклом свете качающихся от ветра фонарей можно ясно различить, как каждого из них ведут под руки и подталкивают по двое чекистов.

Жертвы идут, опустив головы, механически, как бы во сне переставляя ноги. Вот, один из них, подойдя к роковому домику, на секунду останавливается, дико озирается по сторонам, рвется в сторону, но спутники грубыми толчками и понуканиями втаскивают его в освещенный прямоугольник двери.

Женщина, идущая последней, внезапно начинает рваться из рук чекистов и ее пронзительные крики огнем проходят по нашим измученным нервам. Она падает на землю, извивается, кусает руки палачам и захлебывается в отчаянном вопле. Один из чекистов, схватив ее за растрепанные волосы, волочит по земле в открытую дверь….

И все эти звуки отчаянной борьбы почти тонут в торжествующе рокочущих звуках в холостую работающих грузовиков.

Монах прошел последний путь, выпрямившись и твердым шагом. Чекисты шли около, не касаясь его…

Шипит вор у двери, предупреждая о приближении надзирателя, я усаживаюсь на пол. Кто-то берет мою руку, кто-то, прижимается к плечу, в углу раздаются подавленные рыдания, и мы слушаем звуки выстрелов, от которых все вздрагивают, как от электрической искры…. Каждый выстрел — смерть…

Утром нас погнали мыть цементный пол гаража. И мы грязными тряпками смывали со стен брызги крови и мозгов…

В эту памятную ночь и я тоже ждал своей смерти. Но мой час еще не пробил.

Как я потом узнал, накануне, на заседании Президиума ЧК было рассмотрено 115 дел. На всю эту процедуру затрачено было 40 минут. Из этих 115 человек было приговорено к расстрелу, 4 освобождено и 9 (в том числе и я) приговорены к тюремному заключению.

Моя жизнь после обещание следователя висела на волоске, но волосок этот оказался крепким и выдержал…

Через несколько дней меня перевели в «общегражданскую» тюрьму и показали приговор. В нем стояли короткие сухие слова:

…«Солоневич Б. Л. - 2 года тюремного заключение за бандитизм».

Коротко и фантастично. Но решетки, окружающие меня, были суровой реальностью. Властной рукой ЧК я временно был превращен в «бандита», хотя бы и в кавычках.

Это все-таки лучше, чем быть превращенным в покойника без всяких кавычек… По сравнению с могилой и звание бандита и тюрьма — утешение…

По всем данным положение ухудшалось. Расстрелы шли почти регулярно два раза в неделю, где-то там в глубинах ЧК решалась моя судьба, а я был беспомощен.

На допросы меня больше не вызывали, и я напряг всю свою изобретательность, чтобы сообщить о моем положении брату. Может быть, ему на воле удастся что-нибудь сделать…