Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

Потом он внезапно поворачивается и молча уходит вместе со своими спутниками, оставив в камере раздавленного пыткой человека.

До утра нас больше не тревожили, но уснуть мы уже не могли. Днем Гай в отчаянии метался по камере, бился головой об стену и был, действительно, близок к сумасшествию. К вечеру его опять вызвали на допрос, и следователь сказал ему с издевательской усмешечкой:

— Простите, пожалуйста, что сегодня ночью вас н а п р а с н о потревожили. Вы сами понимаете — работы такая масса… Большую часть ваших товарищей пришлось расстрелять. Вас, к сожалению, не успели. Но уж сегодня ночью наверняка пригласим вас в подвал… а потом и дальше… Простите за беспокойство…

Гай был доведен почти до помешательства. Вернувшись в камеру, он упал на пол в истерическом припадке.

Я пытался вызвать врача, но надзиратель равнодушно заявил:

— По пустякам не вызываем…

А мой товарищ бился в рыданиях, боролся со мной, желая разбить себе голову о стену и в отчаянии кричал:

— Скорее расстреливайте… Я больше не могу! Не мучьте!..

Я силой уложил его на койку и держал до тех пор, пока он не ослабел и не задремал, изредка всхлипывая и вздрагивая.

Поздно ночью раздался звон ключей, и в дверях появились те же трое угрюмых чекистов. Старший из них сухо сказал:

— Выходите.

— Ку… куда? — растерянно и тупо спросил измученный Гай. — С вещами?

— А нам все равно. Плевать нам на ваши вещи… Да живей пошевеливайся, когда вам говорят! — резко и грубо крикнул чекист, и с дрожащими губами и бледным лицом Гай вышел в коридор. Дверь лязгнула, и я опять остался один.

Прошло не более часа, как бедняга вернулся, без сил растянулся на койке и простонал:

— Я подписал… Все, что они приказали… Все равно я не мог больше…

— Но вы хоть прочли, что подписывали?

— Нет, где там! В подвале все было… Там в углу мертвый лежал… Разве я мог понять что-либо?.. Все равно…

Опять шум раскрывающихся дверей и окрик.

— Собирайся с вещами…

— Куда? Я только что был…

— Не разговаривай. Собирай вещи!

В последний раз передо мною мелькнуло искаженное мукой лицо Гая, хлопнула дверь, и опять воцарилась прежняя тишина, словно и не проходила перед моими глазами трагедие человека и картина «чекистского следствия».

Боже мой! Неужели и к нашим скаутам, девушкам и юношам, на заре жизни, применят такие же способы психической пытки?

Днем в мою камеру вошел старший надзиратель и деловито спросил:

— Дать бумаги для заявление следователю?

Я сжал зубы и резко ответил:

— Нет, не нужно…

Медленной цепочкой тянутся дни. Они складываются в недели, в месяцы. На упрощенном календаре, выцарапанном гвоздем на стене моей тюрьмы каким-то моим предшественником, я уже отметил 4-месячный юбилей моего одиночного заключения. После первого допроса меня никуда не вызывали, и я стал чувствовать себя заживо погребенным в каменных стенах и как-то даже перестал ждать новостей.

«Воля» ушла в область каких-то далеких светлых воспоминаний давно минувшего, и стало казаться, что я уже годами живу в этой клетке. Нервы устали ждать, я единственной моей радостью стал солнечный луч, днем проникавший в мою камеру через верхний уголок окна, закрытого извне щитом.

Для меня этот луч был задушевным другом, сердечным приветом из другого, свободного мира.

Хотя величина освещенной солнцем поверхности была не больше тарелки, я вытаскивал табурет на середину камеры и, сняв рубашку, устраивал «роскошную» солнечную ванну, стараясь поочередно прогреть все стороны своего тела. И когда скудное тепло солнечного луча сквозь грязные стекла все же нагревало кожу, мне чудился залитый солнцем чудесный крымский пляж под безоблачным южным небом. Закрыв глаза, я почти наяву видел, как сзади грозной стеной вздымаются дикие скалы, впереди с легким рокотом набегает морская волна, обрызгивая ноги мягкой пеной… А сверху льется и льется золотой поток солнца, и все тело жадно пьет его живительную силу…

Волны фантазии так сладостно уносят вдаль из сырых стен тюрьмы! Не эта ли способность моего мозга создавать себе образы и работу в любых условиях спасла мои нервы от страшного перенапряжение в периоды таких испытаний?

А дни бегут… Только тот, кто потерял свободу или здоровье, может полностью ценить их значение…

Поздний вечер… Как обычно, я хожу по своей камере, уносясь мыслью за ее стены. Перед моим воображением проносятся величавые картины «Войны и Мира» Толстого, пестрым потоком сверкают приключение «Трех Мушкетеров», проходят суровые бои средневековья по романам Вальтер Скотта и Сенкевича, гремит работа Келлермановского «Тоннеля», сияет мягкий юмор и человечность Диккенса, звучат мужественные голоса героев Джека Лондона…

Шесть шагов… Поворот… Опять шесть шагов. Мигнет глазок в железной двери. Поворот. Перед глазами на темном фони неба силуэт решеток. Шесть шагов… Поворот…

В двери противный лязг ключа. Входит надзиратель.

— Как имя, отчество?

— Борис Лукьянович.

— Получите.

Он протягивает мне чем-то наполненный мешочек и листок бумаги.

— Распишитесь в получении, — равнодушно прибавляет он.

Я смотрю листок и невольно вздрагиваю. Почерк Ирины! Боже мой! Будто сияющий луч внезапно прорвался в мою тоскливую одиночку. Радостная волна заливает сердце и туманит глаза…

Вглядываюсь внимательнее. На бумажке, словно нарочно грязной и измятой, небрежно написано:

«Солоневичу, Борису Лукьяновичу.

Посылаю: Хлеб — 3 ф., сахар — 1 ф., картошка — 10 шт., лук — 3, сын — 1, огурцы — 3, рыбки — 2. Ирина. 7-10-26.»

Это первая передача. Слава Богу! Блокада, значит, прорвана, и в эту брешь влетела первая ласточка с воли.

— Можете проверить, — угрюмо говорит надзиратель.

Я еще раз перечитываю записку.

Глаза мои останавливаются на средней строчке. Что это? То ли «сыр -1», то ли «сын — 1». Ирина, конечно, хотела написать: «сыр — 1 фунт». Что это — нечаянно? Описка? Но как будто Ирина — не рассеянный человек.

Внезапно мой мозг прорезывает молния догадки. Сын, конечно же, с ы н, а не сыр… Этим путем она дает мне весть о рождении сына. Вот что обозначает эта «описка»!..

Я не могу удержать радостной улыбки. Быстро отвернувшись от надзирателя, я, не проверяя, расписываюсь в получении передачи и опять остаюсь один.

Сколько счастья ввалилось в мою камеру в течение одной минуты!

И привет от жены, и весть о рождении сынишки, и сознание, что меня поддержат, помогут и помнят…

Молодец Ирочка! Она, конечно, знала, что на записи при передаче съестного нельзя ничего писать, кроме сухого перечисление посылаемого. И она ухитрилась в голодном городе достать где-то сыру, и, изменив в записи одну букву, сумела через все осмотры ГПУ послать мне радостную весть…