Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

— Дело у меня к вам серьезное, т. Солоневич… Без вас мне ни чихнуть, ни плюнуть… Я уж вам прямо скажу, потому вы не стукач. Смываться мне пора…

— На волю захотелось?

— Это как сказать… Трудкоммуны для меня вроде приюта. Тут лучше всего скрываться, ежели за кормой нечисто. Притопаешь вот в такое гиблое место и сейчас же к начальнику ГПУ. Так, мол, и так. Раскаялся в доску… Примите… Какой же им расчет не принять? Ведь даровая сила… Вот у нас тут лыжная мастерская будет, да потом, говорят, и сапожная… Опять же ссыльных наберут. А там и спецов всяких есть… Ну и заработать, значит, можно на даровой силе.

— Ну, это все понятно… Но почему вам в трудкоммунах скрываться?

Черви-Козырь пристально посмотрел на меня. При слабом свете нашего маленького костра я опять заметил, как его лицо сжалось в какой-то гримасе.

— Да как… Долги плачу с процентами.

— Кому это?

— Да, вот, всем своим благодетелям… За все — за жизнь исковерканную, за чахотку свою, за нос перебитый, за товарищей своих… За все плачу!… Уже есть «революционные заслуги»… Ну, да это не к делу. Таких, как я — с памятью, — везде хватает. Помните, может, Митьку с Одессы, беспалого, который Соловки оседлал?.. Тоже не забывает. Слухи были, что Новикова он все-таки подстерег… Ну, да вы сами, т. Солоневич, знаете, что с такими не целуются… А теперь я, значит, к вам за помощью… Вы там по городу часто ходите, во все дырки можете влезть. Достаньте мне лаку, что артисты употребляют…

— Ага… — понял я. — Бороду приклеить?

— Ну да… Не впервой. Таким стариком заделаюсь, что никакой пост нипочем не догадается… А потом, там за Тайгой, [36] Железнодорожная станция. на главной магистрали — это уже пустяк. Там в каждом кармане документ есть. Только выбирай…

— А когда думаете бежать?

— Да скоро… Вот, дельце одно есть… Незаконченное…

Через неделю после этого разговора, по случаю какого-то революционного праздника у нас, в Трудкоммуне, состоялся торжественный митинг. В верхнем зале мельницы были собраны коммунары и гости. С речами выступали представители всяких организаций: Горкома, Горисполкома, Наробраза и, конечно, отдела ГПУ. Говорилось о «перековке», воспитании, исправлении, о том, что труд в СССР «дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Были призывы «поднять производительность труда», под испытанным руководством дзержинцев-чекистов идти вперед к светлому будущему коммунизма, исправлять ошибки «старого проклятого прошлого», ну и прочее.

В едва освещенном зале сидело около тысячи беспризорников и воров и по привычке молчаливо слушало речи. Потом жидко спели «Интернационал» и стали расходиться.

Гостей усадили на повозки, и лошади тронулись. Я направился в каптерку посмотреть на раскладку продуктов на следующий день. Насчет арифметики коммунары были слабы…

Минут через 10 откуда-то донеслись крики. Потом в комнату вбежал «Баран».

— Т. Солоневич, идите туда… Убили кого-то…

Невдалеке, у конюшни собралась кучка ребят. Когда я подбегал к ней, там чиркнула спичка, и до моего слуха донеслись слова:

— Ага… Одним гадом меньше!…

— Вот это правильно!

— Собаке собачья смерть!…

При моем приближении несколько ребят нырнули в темноту. Остальные расступились, но узнав меня, опять надвинулись тесной стеной. Внизу на земле лежал и придушенно хрипел какой-то человек.

— Кто это? — спросил я.

Из кучки коммунаров мрачно и тихо ответили:

— Комендант…

Вдали послышались новые голоса. С электрическими фонариками бежали охранники.

— Эй, разойдитесь… Кто тут?

Часть беспризорников беззвучно растаяла в темноте. Остальные отодвинулись, словно отступили за стену мрака, окружавшую освещенное фонариками тело.

— А это кто?… Ах, это вы, Солоневич!.. Кого тут угробили?

— Коменданта…

Раздались испуганные восклицания. Двое охранников побежали к Начальнику Коммуны, старому заслуженному чекисту, получившему этот пост «за выслугу лет».

С оставшимися двумя мы перевернули коменданта на спину. Он был еще жив. На смертельно бледном лице с широко открытыми глазами судорожно пробегали гримасы боли и злобы. На сжатых губах выступали пузырьки кровавой пены. В боку торчала рукоятка глубоко всаженного финского ножа.

Раненый глухо стонал и пытался что-то сказать, но с его губ срывалось только невнятное бормотание.

— Вот, пущай начальник придет, — тихо сказал охранник. — Он еще, может, сумеет сказать, кто это его саданул… И наган обрезали, сволочи…

Я стоял на коленях около раненого, и в мозгу со страшной ясностью и быстротой мелькали догадки… Почему-то сразу вспомнилось напряженное, полное ненависти лицо Черви-Козыря, его рассказы о коменданте, его «неоконченное дельце»… Потом мой взор упал на рукоятку ножа. Нож торчал как раз под седьмым ребром… и в правойполовине груди. Как раз так мог бы ударить только левша…

И в памяти молнией пронеслась картина, как недавно у стога Черви-Козырь левойрукой зажигал спичку…

Раненый опять забормотал. Охранники осветили его лицо. Комендант почти беззвучно шевелил губами. Видно было, что он хочет что-то сказать. Порой слоги вырывались почти ясно.

У парадных дверей дома послышался шум, и появился свет больших фонарей. Охранники поднялись для встречи начальства, и я с раненым остались в тени. Надо было помешать ему говорить…

Незаметным движением я взялся за рукоятку глубоко всаженного ножа и потянул его из раны.

Мне казалось, что я вижу, как освободились, прижатые сталью ножа, разрезанные кровеносные сосуды, как из зияющих отверстий ключом стала бить горячая кровь, как стремительным потоком стала она заполнять полость легких, как в предсмертном томлении бешено застучало сердце, как судорожно сжались мускулы груди в тщетной попытке глотнуть свежего воздуха в наполненные кровью легкие…

Дыхание раненого превратилось в хрип и свист. Потом в горле что-то забулькало…

Когда над комендантом склонился Начальник Коммуны, глаза раненого были вытаращены в тщетных усилиях вздохнуть, а по лицу изо рта текли тонкие струйки пузырящейся крови.

— Геллер! — вскрикнул Начальник. — Кто это тебя? А?

Комендант судорожно дернул головой, но вместо слов из его раскрывшегося рта вылилась широкая струя крови.

— Ну, тут дело чисто сработано! — спокойно сказал, поднимаясь, старый чекист. — Вот сволочи! Видать, всю финку вогнали. Ладно… Попомним!..

Коменданта понесли в дом.

— Вы ему, т. Солоневич, перевязку сделайте. А я пока в отдел позвоню…

В тот же день начались массовые аресты. Более сотни коммунаров было посажено в подвал городского ГПУ. Десятеро из них не вернулись… На языке чекистов это называлось «актом классовой мести»…