Надежда Кожевникова - Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие

Мечтатель, выдумщик, он захотел и сумел воссоздать образ древней, исчезнувшей во тьме веков, аскетической, пастушьей, свирельной Греции, и Коктебель оказался идеальной декорацией для придумываемых Максимилианом Александровичем обрядов, мистерий, при участии гостей – культурной элиты тогдашнего, в начала двадцатого века, откристаллизовавшегося и ослепляющего дарованиями общества.

По сравнению с ними мы, рожденные, воспитанные при советской власти, гляделись уныло, убого, но все же силились, как могли, преемственность их традиций сберечь, продлить. На могилу Волошина вместо цветов приносили те самые полудрагоценные камешки – да, он для нескольких поколений, можно сказать, стал культовой фигурой, хотя его лучшие стихи, трагические, о России, ее беде, оставались под запретом.

Казалось, что если, как выразилась моя подруга Лариса, наш Коктебель и после всех передряг, войн, революций все-таки уцелел, то теперь уже навсегда. Но, как выяснилось, мы заблуждались: навсегда не бывает никогда. В России тем более.

С развалом "могучего, нерушимого", затрещал и Союз советских писателей, а вместе с ним обширное литфондовское хозяйство. По той же схеме, как по всей стране, шла приватизация государственной собственности, заводов, приисков, отраслей промышленности, распродавалось, расхищалось и писательское достояние, собранное, отстроенное, обихоженное на их членские взносы, вычеты (и немалые) из гонораров. И вот все было пущено на распыл, при активном участии самых хватких, шустрых членов Союза писателей, мгновенно сориентировавшихся, что ничейное можно и нужно прибрать к рукам. Имущественная дележка разрослась в грандиозную склоку, причем позиции, воззрения, демократически-либеральные или, напротив, консервативные, кондовые, на задний план отошли. Объединение в группировки получило иную основу, хищническую: кто смел, тот и съел.

Усердствовали и не писатели: завгары, завбазами, директора строительных контор, домов творчества. Как Лариса сообщила, в Коктебеле стык-в-стык с коттеджами писателей отгрохали роскошный отель с бассейнами, саунами, бешено дорогими номерами: тамошний директор расщедрился кусище отломить от литфондовской территории: гуляйте, нувориши! А если виллы кто захочет возводить, опять же, пожалуйста, никаких ограничений, в любом месте, любую архитектуру, пусть даже с отсутствием намека на таковую. Коктебель нынче новорусский, соответствующий их понятиям, представлениям, вкусам. На мраморных скамейках у Дома Волошина вмонтированы таблички с именами благодетелей-толстосумов. На их средства собираются реставрировать и сам Дом. А зачем? По модели, отработанной московским мэром Лужковым, Дом проще, выгоднее снести и возвести заново хоромы, инкрустированные золотом, перламутром, как покои кремлевские, обновленные по плану, размаху Пал Палыча Бородина, которому, как известно, Ватикан узрился бедненьким.

Да, такова теперешняя Россия. Кому паштет из перепелок, а кому суп из концентратов с просроченной датой годности. Капитализм?

Но трудно представить, чтобы, скажем, нью-йоркский Central Park вдруг бы приватизировали, поделили на кусочки, понастроив там кто во что горазд. Или в женевском Mon R?pos стали бы виллы частные возводить, огораживать высоченными забороми. Дикость, да? А вот когда вырубили сердцевину в реликтовом переделкинском лесу, и обнаружилось, что с улицы Лермонтова, где я выросла, от отцовской дачи напрямик к лесу пройти нельзя, преграда выросла, непроницаемая стена, за которой могущественный Газпром возвел шикарные, с новорусским привкусом, коттеджи, никто из старожилов Переделкино не пикнул. Один, правда, нашелся, отчаянный, муж моей сестры, но когда его, отделанного профессионально, соседи приволокли, протесты писательской общественности умолкли, угасли. Советская власть приучила-таки население державы – не народ, народ там выкорчевали давно – не роптать, поперек батьки в пекло не лезть (истинно российская, соответствующая менталитету поговорка), сосредоточив каждого и всех на задаче, тоже весьма не простой, с учетом российской специфики: прожить, дожить отпущенный срок без бирки лагерной на ноге, на кладбище успокоившись, куда родственники смоли бы приходить, а не в яме, закатанной бульдозером.

Вот это наше, а не Коктебель. Не море, не горы, не лес. Наше – рабское, подневольное, кнутом внушенное осознание собственного ничтожества. В генах застрявшее, в самом деле, пожалуй, навсегда. А если не в генах, то в почве, пронизанной ядами смирения, послушания, преклонения перед властью. И неважно, в чьих она руках. Безумца, идиота, вора, карьериста мелкого – не имеет значения. Главное вовремя, чтобы другие не опередили, в первых рядах пасть ниц, лизнуть туфель очередного самодержца, и опять же не важно, то ли это сапог, сапфирами, рубинами изукрашенный, то ли ботинок от Louis Vuitton.

Ханжами не будем. Ведь любой африканский, азиатский царек костюмы шьет либо в Лондоне, либо в Париже. В ответлении от Елисейских Полей, рядом с церковью Мадлен, есть потрясающие ателье-бутики, где фрак-смокинг безупречно приладят хоть на грузовик, хоть на пивную бочку. Ну да, капитализм. Клиент – божество, амулет, типа куриного бога в Коктебеле. А что дырка внутри, в сердце, в мозгах, тем большие такому оказываются почести. Давайте-давайте, разносите в клочья свою страну, ведь ваши денежки, на прихоти потраченные, у нас осядут. Мы-то копим, а вы тратите. Хотите колье, хотите поместья на Лазурном берегу. Да, пожалуйста, с превеликим удовольствием – нате. А мы откроем еще музеи, дадим стипендии неимущим, способным студентам, наученные вашим же, былым, опытом, чем расслоение в обществе на безмерно богатых и предельно нищих государству, стране грозит.

А Коктебель, ну что же, он остался, остается в памяти тех, кто знал его подлинным. Когда я во Франции, Италии, Испании, Караибах, Мексике встречаю чарующее его подобие, чистейшее море, бесконечный пляж, гряды гор, как Карадаг величественно неприступные, возвращаюсь в детство, в молодость, в страну и к людям, которых больше нет нигде.

Для моего сдержанного отношения к зрелищному искусству были причины: первая – я сама, предпочитающая, лежа на диване, предаваться беспорядочному чтению, вторая – замужество сестры Ирины. Ей было девятнадцать, мне шесть, когда на Лаврушинском у нас появился Олег Ефремов. Ненадолго, но это был как раз период становления театра "Современник".

Родители с младшей Катей жили на даче, а я в школу пошла и осталась в московской квартире. Актерская вольница возникала, когда я уже спала, утром же они отсыпались, а я отправлялась на уроки. О многолюдстве сборищ свидетельствовал опустошенный холодильник, а так же погром, учиняемый молодыми дарованиями в процессе репетиций.