Борис Мезенцев - Опознать отказались

Командир, политрук и комсорг о чем-то вполголоса переговорили между собой, политрук поднялся.

— Будем считать вопрос решенным: заявления в училище подадут Алеша Онипченко, Ваня Иванченко, Павлик Максимов, Боря Мезенцев и я.

— Хоть одну, одну бы девушку… — вырвалось у Вали Соловьевой.

— Они ребята бравые и девушками там обзаведутся, — сказал Владимир, и все засмеялись. — Тебе, Валя, будет дано другое задание.

Через неделю мы, пятеро подпольщиков, стали учащимися медицинского училища. Это подтверждалось удостоверениями личности, в которых подпись шефа Веслоухова скрепляла огромная печать с изображением орла на свастике.

В старину говорили, что человек состоит из тела, души и паспорта. У немцев человек имел право на существование, если располагал документом. Если же его не оказывалось, человека отправляли в концлагерь.

Училище разместилось за Николаевским мостом, в бывшем здании санатория, у самой реки Кривой Торец. На другой ее стороне был парк имени Якусевича. Кривой Торец — река мелководная, ленивая. Для нужд заводов необходимый уровень воды в черте города поддерживался несколькими плотинами. После эвакуации заводов, при отступлении, плотины взорвали, и Торец стал небольшим ручьем, который во многих местах переходили по набросанным в воду камням. Переход около бывшего санатория для нас имел немаловажное значение: за парком жили наш командир и Николай Абрамов и, в случае необходимости, мы легко могли попасть к ним.

Учеба началась в первых числах сентября. В двух группах было по 30 человек. Политрук и я попали в первую группу, а Онипченко, Иванченко и Максимов — во вторую.

В первый день занятий перед слушателями выступил шеф училища Веслоухов. С мягкой наигранной улыбкой он пояснил:

— Обучение будет носить чисто профессиональный характер. Всякая политическая деятельность в училище запрещена, и замеченные в неблаговидном поведении будут немедленно отчислены. Нам пошли навстречу, позволили открыть училище, которое даст вам специальность, кусок хлеба и уважаемое положение в любом обществе. Призываю вас: проявите усердие и дисциплину.

Говорил Веслоухов с подъемом, но застывшая, привычно заискивающая улыбка на его лице вызывала чувство жалости.

Почти половину учащихся составляли девушки, среди них я узнал несколько бывших студенток медицинского техникума. Через несколько дней мы все перезнакомились.

Из разговоров нетрудно было установить, что одни пошли в училище с надеждой избежать угона в Германию, другие не знали, куда себя деть, где найти себе применение, третьи серьезно думали о профессии медика. Мы постоянно помнили, что среди учащихся есть завербованные гестапо или полицией.

Через неделю после начала занятий в городской газете появилась статья. Анонимный автор писал, что украинский народ должен с благодарностью оценить великодушный жест немецких властей, изгнавших большевиков и евреев, а теперь открывших училище медиков.

Корреспондент врал, что слушатели в верноподданическом порыве спели гимн фашистской Германии, а также гимн украинских националистов. Грязная стряпня возмутила нас, и кое-кто высказывал мысль о разоблачении этой фальшивки: надо, мол, написать листовки. Но, посоветовавшись, решили пока «не дразнить гусей»: еще посмотрим, кто будет истинным хозяином в училище, кому и какую службу оно сослужит. Пусть брешет националист, а мы пока помолчим…

Среди преподавателей оказались преинтересные субъекты. Лекции по физиологии читала Варвара Никифорова, пожилая, с некрасивым лицом дама. Читала интересно, вдохновенно. В темы лекций, которые на первый взгляд были далеки от политики, она умело вставляла рассуждения о патриотизме, гражданском долге, хвалила довоенную жизнь, не скрывала своей неприязни к захватчикам, их «новому порядку». Ее слова восхищали одних, настораживали и даже пугали других.

Однажды я спросил у В. С. Залогиной о Варваре Никифоровне.

— Она демагог. Раньше брюзжала и поругивала Советскую власть, сейчас поносит немцев. Вздорная баба, ни на что серьезное не способна.

Как-то мне суждено было встретиться с Варварой Никифоровной при необычных обстоятельствах. Находясь уже на нелегальном положении, летом 1943 года я пришел по вызову руководства из Часов-Яра в Константиновку, и Т. С. Сегеда поселила меня у хороших людей. По «легенде» я был сбитый летчик. Хозяева — большие патриоты, относились ко мне радушно. Вечером наши самолеты бомбили аэродром. Выбежав во двор, я наблюдал за взрывами бомб и вдруг заметил что кто-то проскользнул в дом. Вышел хозяин и сказал, что пришла сестра жены. Я вошел и оторопел: за столом сидела Варвара Никифоровна.

— Вы не летчик, вы самозванец, — бросила она сердито. — И вы не имеете морального права подвергать риску жизнь благородных людей. Я требую, чтобы вы сейчас же покинули этот дом. А ваша судьба меня не волнует: вы знали, на что шли.

— В городе воздушная тревога, полно полицаев и немцев, и уйти я не могу…

— Убирайся вон! Вон! — истерично закричала Варвара Никифоровна. — Не то я сейчас, сейчас…

Она зарыдала, села на диван. Во взглядах хозяев я заметил растерянность и даже испуг.

— Уймись, Варя, — просила хозяйка, обнимая сестру.

— Пусть сейчас же уходит, сию же секунду! Если его здесь застанут, нас всех повесят.

— Успокойтесь. Я, конечно, уйду, но перед утром, — сказал я, доставая пистолет и усаживаясь у двери.

В ту ночь в доме никто не спал, а едва начало светать, я ушел.

После войны Варвара Никифоровна просила у меня прощения за свой «неразумный» поступок.

Резко отличался от других преподаватель латинского языка. Старый, худой, с выцветшими глазами и ехидной улыбкой, он будто сохранился со времен бурсы. Латинист курил махорку, смешанную с окурками немецких сигарет, которые собирал около солдатских казарм. Коричневые от никотина пальцы мелко дрожали, и мел часто выпадал из его рук. Говорил он на украинском языке, со странным акцентом. «Крайда», «лямпа», «кляс» и подобные выверты произносил с упоением, убеждая, что именно так говорили запорожские казаки. Этот махровый националист ненавидел все советское. Во рту у него осталось три черных от курения зуба, которые напоминали вилы-трезубец — знак украинских буржуазных националистов.

— Наверное, сама природа решила «наказать» его трезубцем, — сказал как-то политрук.

Латинист утверждал, что украинский язык является основой всех языков славянских народов. В своих националистических воззрениях доходил до абсурда. Заманить в стан националистов он, конечно, никого не мог, но старался изо всех сил навязать свои взгляды. Внешней неопрятностью латинист вызывал чувство брезгливости. Двух мнений об этом человеке не было, его ненавидели дружно и открыто.