Дмитрий Альперов - НА АРЕНЕ СТАРОГО ЦИРКА

Бескоровайный ходил угрюмый и решил на пасху ехать в Батум. Поехали мы пароходом. Город показался мне сказкой. Пргода жаркая, на бульварах тропические растения и море роз. Зато здание цирка было ужасное, без окон, темное, сделанное из какого-то сарая. Мы начали играть только на второй день пасхи. Времени свободного было много, и потому мы с отцом ходили часто в Ботанический сад, любовались там столетними пальмами и другими тропическими растениями.

Накануне пасхи над Батумом пронесся ураган. Мы пошли с отцом посмотреть на море. У меня дух захватило от страха, и от волнения, и от восхищения. Казалось, что огромные волны сейчас бросятся на землю, зальют и поглотят ее. Мне было так страшно, что и (уже взрослый) крепко сжал руку отца. Совершенно невольно перед этим страшным и величественным зрелищем вспоминалась пословица: «кто в море не бывал, тот страху не видал», и мысли устремлялись к тем, кто сейчас носится по этим грозным волнам.

На другой день погода была опять прекрасная. Директор пригласил человек пятнадцать артистов. Мы вместе с ним и с его друзьями — турками — отправились на нескольких фаэтонах в опоры за десять верст, в какой-то расположенный в горах духан есть шашлык и пить вино. В духан пришли местные музыканты, и мы до самой ночи кутили в горах.

Первое представление прошло. Сбор был плачевный. Несмотря ни на какие афиши, несмотря даже на объявленную кавказскую борьбу, публика не шла. Объявлено было: «дамы бесплатно», но и это не помогло. В той гостинице, где мы жили, жили и артисты драматической труппы Константина Шорштейна. У них дела были настолько плохи, что им не на что было уехать. Их передовой обещал им прислать денег на дорогу, а они уже и все перезаложили и сидели полуголодные. Шорштейн бывал у нас, мать угощала его обедом или ужином, и он чуть не плакал

от отчаяния.

Отец надоумил его предложить какому-нибудь обществу дать спектакль в его пользу с тем, чтобы часть сбора пошла артистам. Шорштейн обратился к Вольной пожарной дружине. Та согласилась, и сама продала все билеты. Мы в вечер пектакля были свободны и пошли смотреть труппу Шорштейна его самого. Шла пьеса «Семья преступника». Билетов было продано на двести рублей, артистам дали сто рублей, Шорштейн был трагик и свою роль провел отлично.

На другой день драматическая труппа получила известие, что их передовой устроил им десять гастролей в Екатеринославе и выслал им на дорогу пятьсот рублей. К вечеру пришел телеграфный перевод. На радостях труппа устроила пир, а на другой день вечером артисты уехали. Мы же остались влачить жалкое существование, играя через два дня в третий.

Отец опять стал рассылать телеграммы, ища более верного заработка.

Наконец, из Владикавказа пришло предложение от директора цирка Первиля приехать к нему на два месяца работы. Других предложений не было, и мы решили ехать во Владикавказ. Отец заявил Бескоровайному, что уезжает, и, как часто бывало в последнее время, получил от него в уплату за работу векселя.

Во Владикавказе цирк достраивали. Первиль держал цирк не ради наживы, а потому что любил его и ему без него было скучно. Он пригласил хороший чемпионат дяди Вани Лебедева и к нему подобрал одиннадцать артистических номеров. Программу он хотел составить таким образом: в первом отделении восемь номеров, во втором — три номера и в третьем — борьба. Мы приехали во Владикавказ под проливным дождем, и дождь лил, как из ведра, подряд целую неделю, так что нечего было и думать об открытии цирка.

19 мая 1911 года состоялось первое представление. Сбор был полный. Труппа маленькая, но зато большой чемпионат. В нем Вахтуров, Шемякин, Фриц Мюллер, Клементий Буль, два негра. Всего в чемпионате было человек тридцать пять борцов и арбитр дядя Ваня. На два первых отделения публика собиралась слабо, но к борьбе цирк наполнялся.

Первые представления прошли хорошо, потом опять начались сильные дожди, да и чемпионат был не на высоте. Не сумел его сорганизовать дядя Ваня. Наприглашал он одних знаменитостей. Никто из них не хотел ложиться, а это не давало возможности разжечь азарт и заинтересовать публику. Каждый из чемпионов желал взять первый приз и не. Уронить своего престижа, и потому получалась сплошная ерунда. Вахтуров выходил из себя, так как утром он с Лебедевым составлял программу борьбы, а вечером начинались споры и скандалы. Знаменитости не слушают, хотят вести борьбу по-своему. Мелких борцов всех уже уложили, а сильные никак не могут сговориться.

Чемпионат хорош только тогда, когда все правильно организовано, всем розданы определенные роли, и каждый знает свое место. В каждом чемпионате — свои герои, злодеи и комики. Все должно быть хорошо срепетировано, это та же труппа с хорошим или плохим ансамблем.

Нет ничего хуже, чем когда собрались одни чемпионы и начинается борьба в «бур» [44] Борьба в настоящую. . Публика заснет от скуки, так как борцы не показывают никаких приемов, либо стоят в стойке либо лежат в партере, пыхтят. В каждом чемпионате один из борцов был, как его называли, «буровик». Весь чемпионат его клал, но если приходил чужой борец и вызывал премьеров, то ему говорили: «Вы сперва нашего слабенького борца попробуйте». На самом же деле это был не слабый, а сильный борец, он мог бы положить любого из чемпионов. Конечно этот слабенький ломал чужого борца, и тот после такого неудачного начала смывался.

Знаменито составлял борцовую программу Лурих, он делал сборы почти повсюду. Основой чемпионата был он, брат его Аберг и Збышко-Цыганевич. У Луриха была хорошо подобранная труппа сыгранных борцов. Финал они разыгрывали между собой, не стеснялись ложиться на лопатки, лишь бы заинтересовать публику и добиться таким образом сборов.

Чемпионатов в те годы было много, но лучшими были: Лурих со Збышко, Крылов с Карлом Микулом, Мартынов с Милоном Аренским, Макдональд с Кохутой. Это были лучшие труппы борцов, и у них все было поставлено артистически. Чаще других мне пришлось наблюдать Крылова и Микула. Я очень любил смотреть, как они проводили борьбу. У них нередко арбитрствовал отец. И хотя все артисты заранее знали, чем окончится борьба, все же смотрели на нее с удовольствием, как на хорошую артистическую игру. Во время борьбы комиков-борцов можно было умереть со смеху. Лучшим борцом-комиком из тех, кого я видел, я считаю Михеля Майера. Он ходил по городу в своем национальном тирольском костюме. Работал он

В чемпионате Крылова.

В чемпионате Луриха был комик Муханура, тоже прекрасный комический артист.

Но мне больше нравился Михель Майер. Его борьба вызывала сплошной смех, причем всё что он проделывал на арене, он исполнял с таким серьезным лицом, так артистически, что мы всегда, поражались. Когда его противник-борец брал его подмышки, он изображал, что боится щекотки, и орал на весь цирк. Нужно было видеть, как он во время перерыва пил воду и захлебывался, а когда публика смеялась, он так строго смотрел на нее, что нельзя было удержаться от смеха. Уходя в перерыв в уборную, он нарочно мазал все тело валезином. Боровшийся с ним после перерыва борец возмущался этим, брал его на передний пояс и клал за ковром. Он же весь в опилках, прилипших к телу, хватал борца и клал его на лопатки. Цирк неистовствовал. Победы ему никогда не засчитывались. Его роль была чисто комическая. Это огорчало его иногда до слез. Нужно было видеть этого толстенького, низкого человека в слезах оттого, что ему не дают никого победить. Каждую борьбу он что-нибудь придумывал: или остановит музыку и вместо марша заставит играть ойру, или влезет на стол жюри, или сдерет с барьера ковер.