Федор Степун - Бывшее и несбывшееся

готовлялись настолько хорошо и сервировались столь приглядно, что при некоторой фантазии их можно было принять за говяжьи. Такой игре фантазии способствовали устланный красными коврами зал, обилие прислуги и хорошо одетая, главным образом, военная публика.

Так, безо всяких с нашей стороны усилий, начали мы врастать в весьма непохожий на революционную стихию революционно-бюрократический быт и не без приятности ощущать преимущество моего нового по- 6 ложения. К таковым преимуществам принадлежали и ^ даровые билеты в театры, которые я часто находил у себя на столе. Исключительно любезен был в этом от- О ношении Народный дом, которым заправлял Максаков – и в котором часто выступал Шаляпин. Одновременно ^ за мною стали ухаживать газеты и издательства. То, что меня навестил Георгий Чулков, прося об участии Ц в «Народоправстве», было только естественно: хотя 3 мы тогда еще не были лично знакомы, мы были все же 5: друг для друга своими людьми. Характернее было то, •« что одна весьма распространенная коммерческая газе- Ц та убедительно просила меня стать ее постоянным со- ц* трудником, сообщая при этом, что высота гонорара не ^ играет никакой роли. Показательнее же всего было $ то, что однажды приехал приглашать меня на обед Об неизвестный мне издатель Руманов. После роскошного обеда в обставленной старинной мебелью и украшен- 3! ной ценным фарфором столовой, Руманов предложил 2 мне издать полное собрание моих сочинений. Это было явно преждевременно, так как тогда мною было напечатано всего только около десятка философских и литературных статей и ряд писем с фронта.

О том, что меня стали все чаще и чаще приглашать на всевозможные митинги, говорить не приходится – это было в духе эпохи. Выдерживая стиль скупого на слова Савинкова, я стал иногда отказываться.

Но все эти внешние успехи нас с Наташей мало радовали. Как раз в те петербургские дни мы острее, чем когда бы то ни было, чувствовали призрачность нашей жизни и потому скорее тяготились, чем соблазнялись ее приятными сторонами.

Странно, что за все время моей службы в Политическом управлении я ни разу не вспомнил, что рядом со мною живут: Блок, с которым мне всегда хотелось ближе познакомиться, Ремизов со своими ужимками и зверюшками, Мережковские, которых я знал еще с фрейбургских времен, Анна Ахматова, Николай Ону-фриевич Лосский и целый ряд других, интересовавших меня людей – весь этот мир словно выпал из моего сознания. Летом 1917?го года мы жили в Петрограде так, как будто бы я никогда не был причастен миру искусства, литературы и философии. Почему мы так жили, мне и сейчас непонятно. Быть может, я очень уставал от непривычной, внешне напряженной и внутренне мучительной работы; быть может, инстинктивно чувствовал обреченность того мира, в котором жил до войны, и как-то боялся боли прикосновения к нему. Но скорее всего мы с Наташей потому почти никуда не ходили, что как-то хотелось спрятаться от наступающего со всех сторон ужаса. Всего естественнее было нам потому сидеть дома и, смотря через открытое окно нашей комнаты на коленопреклоненного ангела на крыше Исаакиевского собора, беседовать о том, что было и чего уже никогда не будет. Часто к вечернему чаю приходили друзья, фронтовики, некоторые товарищи по службе. Говорили мы о самых разных вещах, реже всего о политике.

От нас Евгений Балашевский и его состоявшие при Савинкове друзья, все молодые офицеры, часто отправлялись в «Привал комедиантов», о котором стоит сказать несколько слов. В этом «Привале», если верить типичному представителю петербургской богемы

и тонкому поэту Георгию Иванову, в 1917-ом году за одним столом сиживали: адмирал Колчак, Борис Савинков и Лев Давидович Троцкий.

Этот, талантливо расписанный Судейкиным, Борисом Григорьевым и Яковлевым, подвальный ресторан, был разбогатевшим, но и опошлившимся наследником знаменитой «Бродячей собаки», скромного, парижски-богемного ресторанчика, в котором в 1913-м году, после театра и публичных лекций, начали соби- .› раться поэты и художники новейшей формации, все- 2 возможные «будетляне», «гилейцы», «акмеисты», «эго- С футуристы», вперемежку с необходимой для рекламы ^ и денежного оборота разряженной буржуазной публи- (3 кой. !1

Нет сомнения, что в ночной жизни «Бродячей со- 51 баки» было много озорства, хулиганства и рекламы. ‹ Не всерьез же, на самом деле, уверял Бурлюк благо- ¦5 говейно слушавших его светских дам, что он любит ]? не их, а «беременных мужчин». Не всерьез выкрикивал ? Алексей Крученых в лицо офраченным «фармацевтам», как футуристы именовали всех буржуев, свое:

Испарь овчины

И запах псины. ? Лежу, добрею на аршины. |^

Все это было, конечно, лишь звуковым выра- ^ жением тех цветных кофт и цилиндров, в которых про- 5 возвестники нового искусства с намазанными физио- ? номиями появлялись на улицах Москвы и Петербурга.

И тем не менее надо признать, что за всем этим «размалеванным сумбуром» и пьяным смрадом скрывались очень существенные психологические и социологические реальности.

Главною чертою всех разновидностей футуризма, который появился за несколько лет до войны и пышно расцвел в революцию, была борьба против «плато

низма» в искусстве и тем самым против русской темы в символизме. Небо, этот центральный символ религиозного, романтического и идеалистического искусства, было объявлено «трупом», звезды – «гнойною сыпью» (интересно, что сыпью звезды называл уже Гегель). В связи с походом против неба, была возвещена непримиримая война всем его «гнусно-сладкоголосым и лицемерно-продажным» певцам.

Как сейчас помню присланную мне голубовато-серую тетрадку, в которой на оберточного типа бумаге был напечатан манифест футуристов и ряд футуристических произведений Бурлюка, Крученых, Елены Гуро, Велемира Хлебникова и других исчезнувших из памяти поэтов. Назывался этот, кажется, первый сборник русских футуристов «Пощечина общественному мнению». Помещенный в нем манифест призывал к действенной ненависти, к старому поэтическому языку, к безудержному словотворчеству, к низвержению великих поэтов с корабля современности в морскую пучину. Надо ли говорить, что весь манифест был преисполнен совершенно непостижимым самообожанием и самовосхвалением. Помню, до чего я возмущался и до чего недоумевал, читая северянин-ское:

Я, гений Игорь Северянин, Своей победой упоен, Я повсемирно объэкранен, Я повсесердно утвержден.

В свое время все это казалось субъективным бредом сумасшедших, хотя частично и очень талантливых людей (ритм и синтаксис Маяковского меня сразу так же поразили, как и какая-то особенная музыкальность Хлебникова и своеобразная глубокомысленность нежных невнятиц Елены Гуро). Но вот прошли годы и стало ясно, что сквозь искусство футу