Осип Черный - Мусоргский

Римский-Корсаков был благодарен ему за доверие, но сам не решился расспрашивать.

– Модя, а у Опочининых вам хорошо? – спросил он неожиданно.

– Чудесные люди. – За этими словами, как обычно У Мусоргского, было скрыто нечто большее, сложное, что определить было трудно. Подумав, он добавил: – Хорошо бы нам с вами объединиться. Как думаете, адмирал?

– Я бы с радостью, – отозвался Корсаков тут же. – Как бы славно у нас получилось!

– Правда, знатно мы бы устроились: самовар, чаевничанье, разговоры, музыка… Ведь хорошо, а?

– Очень!

И, точно свет блеснул вдали, оба ощутили тепло дружбы.

Был поздний час. Многие фонари были погашены, и улицы освещались плохо – с пробелами, с темными пустотами в длинном ряду фонарей. Город затих. То процокает извозчик, то шаги пешехода гулко отдадутся в тишине.

Подошли к Неве. Мосты еще не были разведены.

Величественный город замер над широким течением. Блеск отражавшихся в темной воде зданий наполнил Мусоргского ощущением величия – то ли самой жизни, то ли замыслов, наполнявших его.

Друзья молча рассматривали огромный, терявшийся в туманной дали город.

– Люблю я Петербург! – заметил Мусоргский после долгого молчания. – Особенно об эту пору, ночью.

Римский-Корсаков кивнул, ничего не ответив.

– Я однажды в Москве, когда в Кремль вошел, ощутил всю историю нашу. Места не хватило – так много в меня вдруг вошло. И тут тоже: иногда ночью идешь по городу и чувствуешь, как он много в себя вобрал. Так сильно чувствуешь, что хочется что-то создать без промедления, тут же.

– Так создавайте, Моденька, – сказал Римский-Корсаков, веря в возможности своего друга безгранично.

– Вот и буду. Даю слово, буду.

Расставшись с мыслью написать «Саламбо», попробовав свои силы на гоголевской «Женитьбе» и поняв, что в ней ему развернуться негде, Мусоргский нашел наконец сюжет, достойный его широких замыслов и мечтаний. Тут неожиданно помог историк Никольский.

Ничуть не обидевшись на «Пьяную тетерю», он продолжал поставлять своему приятелю исторический материал. То одно, то другое событие прошлого примечательно раскрывалось в его рассказах. Но тут не событие было, а идея, огромная, с драматической тканью, более богатой, чем в «Саламбо», с трагическими столкновениями и, главное, вполне русская, пропитанная насквозь духом истории.

Мусоргский понял, что эта идея подходит ему, что она способна захватить его целиком.

Несколько дней он ходил по городу, увлеченный мыслью о новой работе. Но так необходимо было с кем-нибудь поделиться, что, не выдержав, он отправился к Римскому-Корсакову.

– Поздравьте меня, – начал Мусоргский, – и пожелайте, как надлежит морскому адмиралу пожелать, счастливого плавания. Отправляюсь в дальний путь, и пока не достигну цели, путешествие будет продолжаться.

Корсаков, привыкший к тому, что тот любит мистифицировать, поначалу не понял, о чем идет речь. Он стал допытываться, и Мусоргский в конце концов сообщил определеннее:

– Мы, да ведомо будет вам, решили приняться за сочинение большой музыкальной драмы под названием «Борис Годунов».

– По Пушкину?

– Именно. Без Пушкина нам никак нельзя.

Занятый сам обдумыванием оперы из времен Ивана Грозного, Римский-Корсаков сумел оценить заманчивость сюжета, выбранного его другом.

– Какая счастливая мысль! – сказал он.

– Истинно так. Дай бог ему долгие годы, Никольскому, – экая ведь идея! Бродил я вокруг да около, а сам до нее не додумался. И, когда «Ночь на Лысой горе», забракованную нашим Милием, сочинял, намерен был выразить не совсем уж бесовские страсти – там было кое-что и от народной силищи. Пока с «Женитьбой» возился, тоже вокруг народной темы ходил. А тут русский сюжет, большущие страсти, освященная временем старина, сильные образы… Знаете, Корсинька, мне давно надоела красивость запада, не желаю я банальных форм, какие у них в опере. Хочу, чтобы было вполне самобытно.

Мусоргский долго развивал перед ним свои планы. Корсаков понимал, что мысль о «Борисе» родилась не случайно: бывают идеи, которые, как глубокие зарубки на дереве, остаются. В творчестве они означают поворот, новый этап. Такой была мысль о «Борисе».

– Теперь читать без роздыха, – продолжал Мусоргский. – Читать из истории, глотать факты того времени и думать, думать…

– Модя, – осторожно справился Римский-Корсаков, – а время думать будет у вас?

– После того как нас благополучно выставили из Инженерного управления, мы имели достаточно времени обдумать многое, – не без торжественности, именуя себя во множественном числе, сообщил Мусоргский. – Мы обдумали основы сочинения, задачи свои как художника и многое прочее. Конечно, в то время мы еще не имели в руках сюжета, который был нам выдан позже. Но и вокруг мы, по секрету скажу, многое вынюхали и обследовали. Опять же Лесное ведомство, в коем мы ныне имеем честь состоять, позволяет в свободное от канцелярского действия время обдумывать. Одним словом, Корсинька, «Бориса» будем писать быстро и на том перст прикладываем вместо целования креста. Теперь вы есть наш компас, и буде, как намечали, поселимся вместе, тогда и совсем станет ладно. А пока, в счет будущих радений, прошу поставить в нашу честь самовар и учинить большое чаепитие.

Корсаков пошел хлопотать на кухню. Знаменательный день должен был быть отмечен, и хозяйке было поручено купить всякой снеди и сладостей.

Вернувшись, он застал Мусоргского стоящим около рояля и грузно, от плеча, дирижирующего. Рояль молчал, ниоткуда не доносилось ни звука, а Мусоргский с серьезным видом размахивал мерно руками.

– Это мы великое славление Бориса учиняем, – сказал он, опуская руки. – Такой, знаете, хор, от которого дрожь пройдет по театру. – Он посмотрел строго на друга. и добавил: – Только сегодня дары Бахусу приноситься не будут, Корсинька, ни-ни-ни!

– Я и не просил вина покупать, – сознался Римский-Корсаков.

Даргомыжский ходил по квартире совсем больной. То начиналось удушье, то мучительно болело сердце. Он садился в кресло и долгое время тяжело дышал. Потом опять принимался ходить, стараясь отделаться от слабости и забыть про боль.

Сестра, Софья Сергеевна, роста необычайного, с низким голосом, совсем на него не похожая, ходила за ним по пятам.

– Приляг, Саша, не теми себя!

– Да нет, оставь, – с раздражением отвечал он.

И тут ему начинало казаться, что только она и мешает отвлечься от боли.

Даргомыжский думал о «Каменном госте». Проходили часы, а ни одной живой мысли не было. Он брал томик Пушкина, в который раз перечитывал разговор Лауры с Дон-Карлосом, сцену столкновения Дон-Гуана с Дон-Карлосом… Воображение не пробуждалось: подставить музыкальную мысль под текст не удавалось; текст, еще недавно казавшийся необычайно душистым, теперь утомлял своей неподатливостью.