Осип Черный - Мусоргский

Дверь отворилась неслышно, и на пороге появился Голенищев-Кутузов – плотный, широкоплечий, с массивным лицом и медлительным взглядом.

– Ты хорошо помнишь картину, Модест?

– О да! Но ты же видел ее тоже? Солдат брошен на поле боя. Он погибает или погиб, вокруг нет никого, армия двинулась дальше, а его тело клюют вороны. Кругом пустыня. Никому дела нет до того, что солдат отдал свою жизнь. Ненужный больше, он предоставлен на растерзание шакалам.

– Я, знаешь, расширил немного ее содержание: рядом со смертью солдата у меня возникает, как вторая тема, мягкая и печальная, образ жены. Она качает ребенка и думает об ушедшем, не чувствуя, что он обречен умереть один. По-моему, тебе понравится.

Мусоргский кинулся в комнату Голенищева-Кутузова, схватил со стола стихи и сказал:

– Читай!

Он слушал, застыв на месте, вслушиваясь в каждое слово, в сочетание слов.

– Да, это для меня, – сказал Мусоргский. – Ты всегда чувствуешь, что мне нужно.

Позже, когда Голенищев вернулся к себе, он через дверь услышал первые звуки торжественно-мрачной, горестной, но полной протеста музыки.

Мусоргский не довел тему, возникшую в воображении, до конца. Его гнало вперед нетерпение: ему хотелось тут же воссоздать образ жены, качающей в колыбели ребенка.

Эта тема, однообразная, печально-мягкая, родилась вскоре, и Голенищев услышал ее тоже.

Он не ложился. До поздней ночи он слушал, как такт за тактом рождается произведение, начало которому положил он сам. Произведение Модеста казалось ему великим по цельности.

И в самом деле оно было великим. В балладе «Забытый» Мусоргскому удалось изобразить и трагизм бессмысленной смерти и протест против смерти.

Цикл «Без солнца» был уже создан. Друзья задумали новый цикл – «Песни и пляски смерти». Пусть жизнь печальна, Мусоргский продолжал верить в дружбу. Сжившись с Голенищевым-Кутузовым, он в своем простодушии надеялся, что так они и проживут еще долгие годы вдвоем.

Но Голенищев стал пропадать все чаще. Он возвращался поздно, и, уходя со службы, Мусоргский знал уже, что дома никого не застанет.

Одиночество, усугубленное в эту печальную пору жизни отъездом Стасова и крайней занятостью Бородина, пугало Мусоргского, он готов был проводить вечера с кем придется, только бы не сидеть одному.

Однажды, придя домой, Голенищев застал его в безвольной позе у рояля. Мусоргский не играл, а о чем-то тягостно размышлял.

Голенищев остановился в нерешительности, не зная, говорить ли с ним или пока не тревожить.

– Знаешь, Модест, – наконец отважился он, – я давно хотел объявить тебе, но все духу не хватало. Ты, наверно, сердишься на то, что я не бываю дома?

– Не сержусь, но скучаю. Ну что ж, – незлобиво сказал Модест, – я не хочу быть уздой. Ты поэт, у тебя свои интересы… Ты к жизни больше привязан, а я пребываю в печали.

– Нет, дело не в том… – И он наконец объявил: – Я женюсь, Модест, вот в чем причина.

Мусоргский повернулся, но с места не встал. Он смотрел на друга с такой печалью, точно тот нанес ему непоправимый удар. Так же вот Римский-Корсаков ушел к Надежде Пургольд, и они расстались. Теперь Голенищев… А он, наивный, думал, что дружба и общие интересы превыше всего на свете.

– Арсений, – сказал Мусоргский, – подумал Ли ты, что тебя ждет? Пустые, мелочные интересы – ведь в этом художник может погрязнуть.

– Ты, Модест, несправедлив. Невеста моя далека от этого.

– Ах, до замужества! А потом?

– Ты неправ, – с усилием повторил Голенищев-Кутузов.

Он видел, как опечален Мусоргский, но отступать было некуда. Да и его чувства к будущей жене были задеты. Объяснение тяготило обоих.

– Я никогда не видел ее, но я так привязан к тебе, что относиться к будущей твоей жене хорошо мне, кажется, будет трудно, – сознался Мусоргский.

– Ты еще к ней привяжешься. Она человек доброй души и тебе понравится.

– Не знаю… Мне трудно представить это.

«Ах, эти рассуждения о бренности земного! – с раздражением подумал он вдруг. – Меланхолия, отрешенность!.. Вот он женится, устраивает свое счастье, а писать будет, как прежде, о бренности мира».

Голенищев-Кутузов ушел к себе. Мусоргский не спал всю ночь. Через дверь было слышно, как Голенищев что-то передвигает и что-то достает. Мусоргский, ощутивший вновь горечь одиночества, надеялся еще, что не все решено окончательно. И только утром, увидев сложенные чемоданы и ремни на полу, он понял, что в самом деле остается один.

Когда под вечер Мусоргский вернулся со службы, беспорядок, царивший в соседней комнате, поразил его. Дверь была раскрыта настежь, и пустота, возникшая с уходом друга, заявляла о себе во весь голос.

– Одни остались, Модест Петрович? – сказала хозяйка, войдя к нему. – Может, кого другого пустите или лучше мне сдать от себя?

– Я? – удивился Мусоргский. – Нет, никого. Сдайте сами.

Она начала подбирать с пола бумаги, потом стала подметать. Мусоргский рассматривал опустевшую комнату, не представляя, какой же она будет теперь.

Хозяйка оперлась на щетку:

– А за вами должок порядочный, знаете?

Это было сказано так некстати, что до него и не дошло даже.

– Внесу, вот только жалованье получу, – рассеянно отозвался Мусоргский.

Хозяйка покосилась на него и, ничего больше не сказав, опять начала подметать.

Потянулись унылые дни. Прежде, возвращаясь домой, Мусоргский знал, что его ждут стихи, разговоры, творчество, – теперь его ждало одиночество. Пытаясь утешиться, он отправлялся к Наумову, который всегда был рад его обществу. Жена Наумова отличалась, правда, строгостью и за поведением мужа следила, но они ускользали от нее куда-нибудь в ресторанчик из недорогих и там просиживали подолгу. Порывался всякий раз платить Наумов, но получалось так, что платил Мусоргский: ему, автору «Бориса Годунова», это пристало больше. Возвращаясь домой, он обнаруживал, что денег совсем не осталось.

Уже и весна прошла незаметно, и с Голенищевым Мусоргский помирился, и даже стал изредка бывать у него, а за комнату все не платил. Он говорил себе, что отдаст хозяйке, как только получит деньги, но всегда находилось что-то такое, что надо было сделать в первую очередь. Он был щедр, широк и совсем не умел считать те скудные средства, которые попадали ему в руки.

Выступая на концертах в пользу студентов, Мусоргский никогда не брал платы. Устроители вечеров знали способность Мусоргского аккомпанировать так, что аккомпанемент превращался едва ли не в лучшую часть выступления. Его ловили то дома, то у друзей, то в ресторане. Уж если он обещал участвовать, то не подводил, надо было только застать его и доставить на концерт. В каком бы состоянии Мусоргский ни был, аккомпанировал он одинаково хорошо.