Алексей Рыбин - Право на рок

Возвращался Миша домой неохотно, уступив нашим просьбам и доводам. Пока наш сын был в бегах, экзаменационная сессия прошла, дальнейшее пребывание в институте стояло под большим вопросом. Перед нами встали проблемы, что и как делать дальше.

Так закончилось это «лето тревоги нашей». Лето закончилось, но тревоги остались и, кажется, уже больше никогда не покидали наш до той поры спокойный и благополучный дом.

В детстве Миша был удивительно послушным, спокойным и контактным. Его очень любили все наши родственники и знакомые; им всегда были довольны в школе. Так что до поры до времени мы не знали с ним никаких хлопот и огорчений. Когда он был даже совсем маленьким, я могла совершенно спокойно оставить его на какое-то время одного в магазине, а сама делать покупки, зная, что он отсюда никуда не уйдет.

Мы начали строить дачу, когда Мишутке было всего три года. Первое время мы жили во времянке в лесу безо всяких заборов. Отец показал мальчику, где кончается наш участок, отметил пограничные деревья и взял с него слово, что за эту условную границу он уходить не будет. И малыш никогда свое слово не нарушал.

Наши дачные соседи до сих пор вспоминают, как на их приглашение пойти с ними погулять или зайти к ним в гости, он неизменно отвечал: «Дальше этих деревьев мне уходить не разрешается».

Его отличительными чертами были покладистость и сознательность. Он никогда не дрался, не отнимал у ребят игрушек. Я не помню, чтобы он что-то требовал или вымогал, как это часто делают многие дети. В Пекине мы оба были совершенно очарованы обилием и разнообразием интереснейших механических игрушек. Мне хотелось что-нибудь ему подарить, но денег было совсем мало, и я очень расстраивалась, пересчитывая наши гроши-юани. Мише было семь лет и можно себе представить, как страстно мечтал он завладеть этими чудесами. Однако, он вел себя как настоящий джентльмен: спокойно и с достоинством. В конце концов после долгих выборов, сомнений и подсчетов мы купили ружье-автомат. Мишка был счастлив. Но я уверена, что если бы я тогда не купила ему ничего, никаких слез, упреков и сцен не было бы.

Кстати, этих автоматов тогда еще в Союзе не было и игрушка произвела большое впечатление не только на детей, но и на взрослых. Мишка с удовольствием демонстрировал свое сокровище и всем давал «пострелять». Мы даже слегка журили его: «Такая дорогая игрушка, а ты даешь всем…»

Задиристым и строптивым он иногда был только с сестрой. Таня старше Миши на 8 лет, и был такой период, когда они не очень ладили. В письмах к отцу во Вьетнам она писала, что Мишка не слушается, грубит и дерется, просит повлиять на него. Помню, что мы даже переживали, что они не очень дружат друг с другом. В общем, дети наши были, как мы их иногда называем, «задириха» и «неуступиха». И причиной ребячьих раздоров была не только строптивость маленького братишки, но и излишняя строгость и требовательность его сестры. Взрослых он слушался без всякого напряжения, но диктатору-сестре, девчонке, всячески сопротивлялся. Нужно же было хоть кому-нибудь показать свое мужское «я».

Во время проведения очередного воспитательного часа между отцом и сыном состоялся следующий диалог:

- Ты меня огорчаешь. Что ты, глупый, что ли, что так себя ведешь?

- Да, глупый.

- Отчего же ты глупый?

- А разве глупый знает, отчего он глупый?

Как прикажете реагировать на такой ответ?

Он любил общество взрослых, неторопливый степенный разговор, хорошо и терпеливо слушал, любил порассуждать сам. Его даже прозвали «маленький философ». Особенно нравились ему познавательные беседы с отцом. Отец иногда записывал эти беседы, и их можно воспроизвести. Вот одна из них:

- Папа, а горит все?

- Нет, горит дерево, трава, уголь, т.е. все, что когда-нибудь росло, было живым, ну, и еще кое-что.

- А железо горит?

Здесь отец задумывается, как это понятнее объяснить четырехлетнему мальчишке. Не дождавшись быстрого ответа, сын задает следующий вопрос:

- А что такое коррозия?

- Железо и сталь, если они находятся в воде или в сыром месте, покрываются ржавчиной. От ржавчины они портятся, разрушаются. Это и называется коррозией.

- Коррозия - это и есть горение!

- Откуда ты об этом знаешь?

- А мне бабушка об этом зимой читала.

Такими же обстоятельными были их беседы о невесомости, о жизни на Марсе, о маврах и т.п. Тематика многих разговоров определялась прочитанными книгами.

Разговаривать с Мишей любили и взрослые. Всем очень импонировал этот развитой интересный мальчик. Помню, с каким удовольствием общались с ним ехавшие с нами в вагоне из Пекина чешские дипломаты. Они ежедневно заходили к нам и спрашивали меня: «Разрешите пригласить Вашего сына на разговор». И эти разговоры продолжались довольно долго. Я даже удивлялась, о чем можно так долго говорить с таким маленьким мальчишкой. При этом, нужно заметить, что наш «маленький философ» никогда не был маленьким старичком, отнюдь нет. Это был спокойный, умненький, обстоятельный, но в то же время жизнерадостный, веселый и шаловливый мальчуган.

В юношеские годы его характер очень изменился. Он стал нервным, иногда как-то замыкался и отчуждался. Порой с ним было трудно найти общий язык, установить контакт и понимание, он к этому не стремился. Он очень не любил «выяснять отношения», вести «душеспасительные» откровенные разговоры, и мы старались, как говорится, не лезть в душу. К тому же мне он стал казаться каким-то незащищенным, слабым, очень ранимым. Все это настораживало и тревожило.

Своей главной задачей я считала в то время обеспечить ему душевный покой, не раздражать его всяческими нравоучениями и ни в коем случае не потерять с ним контакт. Думаю, что в большинстве случаев мне это удавалось. Мы всегда оставались добрыми друзьями, хотя менее, чем иногда хотелось, близкими и откровенными. Впрочем, дети, особенно сыновья, редко бывают близки и откровенны со своими родителями. Особенно трудными и тревожными для психологического климата нашей семьи были семидесятые годы, начиная с 1973-го, когда Миша покинул нас и отбыл в свой киевский вояж. Стало очевидно, что его тяготит учеба в институте, но, в то же время, крайне волнует перспектива службы в армии. Он почувствовал себя взрослым, но не определил свой жизненный путь. В его поведении и настроении прослеживались неудовлетворенность, неуверенность, подавленность и какой-то надлом. Он перестал любить свой дом со скучным для него стандартным бытом и уютом. Ему неинтересны были мы, его родители, безоговорочно преданные своей работе, партии и правительству.

Напрямую он, конечно, ничего подобного не высказывал, но мы все это чувствовали и понимали, утешая себя тем, что все пройдет, что все это признаки переходного возраста, что скоро все встанет на свои места. Однако мы были настолько взволнованы и обеспокоены настроением и поведением Миши, настолько морально не подготовлены к происходящим в нем переменам, что даже решили обратиться к психиатру. Я очень опасалась, что он откажется от этой затеи, но он, к моему удивлению, довольно быстро согласился. Нам удалось попасть в институт им. Бехтерева к очень хорошему и внимательному специалисту. До этого мне никогда не приходилось иметь дело с психиатрами, и я сама здорово волновалась. Профессор принял нас очень хорошо; долго, интересно и даже поучительно беседовал сначала со мной, а затем с Мишей. Вывод его был краток и однозначен: «Ничего серьезного нет, но нужно дать ему год отдохнуть от учебы. Армия абсолютно противопоказана». А я-то по простоте душевной считала, что как раз сейчас для него самое лучшее, это служба в армии: там он займется спортом, возмужает, окрепнет физически и морально. Наивное представление об армии, как о родном доме с добрыми умными командирами и идеальном месте для мужания юношей, сложилось у меня, конечно, под влиянием кино и телефильмов. И я даже всячески уговаривала Мишу не уклоняться от святого гражданского долга. Ведь тогда дела в армии обстояли еще не так страшно.