Эдуард Хруцкий - Тайны уставшего города

Тем же вечером в сарае рядом с Юркиным домом взяли всю шайку. Все они были с одной зоны, после освобождения решили «подковаться» в Москве, а потом разбежаться по разным городам.

С амнистированными урками покончили в конце мая 1953 года.

Они обосновались в старых вагонах на Москве-Товарной. Там пили, делили добычу, оттуда ночью уходили на дело.

Утром вагоны окружили автоматчики, на железнодорожной насыпи поставили пулеметы Дегтярева.

Генерал-полковник, замминистра внутренних дел, подошел к вагону и постучал.

Дверь отъехала.

— Чего тебе, начальник?

— Давайте миром, стволы и ножи сбрасываете и сдаетесь.

— Мы, начальник, на зону больше не пойдем.

— У меня приказ открывать огонь на поражение.

— Не бери на понт, начальник.

Генерал отошел и махнул рукой.

Пулеметы ударили под крыши вагонов.

— Все, сдаемся!

Бандитов разоружали и отправляли в Таганку, где следователи открыли на них новые уголовные дела.

Амнистия не дестабилизировала положение в стране, уж слишком силен был карательный аппарат.

А мой кореш Женька, брат Кости Лешего, вернулся. Пришел домой, но не оправдал надежд Кости. Одной ходки на зону ему вполне хватило.

Он пошел в военкомат и написал заявление, что хочет уйти добровольцем в армию.

— Как же я тебя возьму? — сказал военком. — Ты же судимый.

— Судимость по амнистии снята.

— Это ты другим рассказывай. На Север, на флот пойдешь?

— Пойду.

Женька четко отслужил пять лет на Северном флоте. Потом в Игарке окончил речное училище. Ходил по заполярным рекам, затем вернулся в Москву и стал командиром речного трамвайчика.

Хорошо погуляли мы на его плавединице.

От прошлого у него осталась золотая фикса во рту да татуировка: «Кто не был — тот будет, кто был — не забудет».

И только совсем недавно я понял великую правду, синей тушью наколотую на груди моего товарища.

«Кто не был — тот будет…»

В те годы каждый, кем бы он ни был, мог в любой момент загреметь на этап.

Слава богу, что нынче нам ближе вторая часть этой татуировки: «…кто был — не забудет».

А может быть, я ошибаюсь?

Время покажет.

Этого литератора давно забыли, он был современником Михаила Булгакова, Юрия Олеши, Валентина Катаева, Бориса Пильняка.

И самое интересное, что в те времена у определенной, весьма значительной категории читателей он был гораздо популярнее. Звали его Глеб Алексеев. Он писал московские криминальные истории, тем более что развеселое время НЭПа давало ему для этого богатейшую почву.

Его романы о тайнах библиотеки Ивана Грозного, о таинственных кубках Василия Шуйского, якобы найденных в двадцатые годы, вызывали у читателей острый интерес.

Как я выяснил, Глеб Алексеев был знатоком преступного мира Москвы. Но интересовался он не просто налетчиками и взломщиками, его привлекали убийцы и грабители из так называемого столичного света. Он часто печатал романы с продолжением в тогдашних многочисленных газетах и журналах.

Как— то мне попался пожелтевший и затертый номер «Киножурнала», в котором Алексеев рассказывал о кровавых приключениях красавицы актрисы, нашедшей камни из самой шапки Мономаха.

В конце своей леденящей душу истории автор сделал небольшую ремарку. Он отметил, что хотя в основе романа лежат подлинные события, но частично история придуманная. Шапка Мономаха надежно хранится там, где ей и надлежит быть, а описанные им камни были извлечены из другого ювелирного изделия, которое носила на голове одна из жен эмира бухарского.

Когда доблестные воины легендарной Первой Конной настигли один из караванов уходящего в Персию эмира, многие ценности оказались в Москве.

Алексеев в своем романе описывал, какие существуют пересечения подземных энергетических слоев, и доказывал, что Москва лежит в черном поясе, где может затеряться все, что угодно.

Вот, значит, какая аура у города, в котором мы живем.

Я никогда не верил ни в какие черные пояса, но, давно занимаясь криминальной Москвой, могу сказать: несмотря на невероятную милицейскую и чекистскую бдительность, постоянные проверки документов в ресторанах, на танцплощадках, просто на улицах, в Москве исчезали от сурового ока властей люди весьма интересные для душевной беседы со следователем.

Особенно сильно чувствовалось это в послевоенное десятилетие.

По городам и весям ходило привезенное с фронта оружие, у некоторых людей оказывались огромные суммы денег, лихие ребята привозили в Москву кучи колец, браслетов, серег.

На Тишинском и Перовском рынках можно было купить абсолютно все, были бы деньги.

После реформы сорок седьмого года московский черный рынок получил нокаутирующий удар и стал понемногу сходить на нет. Но оставалось главное, имевшее цену при любом изменении денежных отношений, — золото, камни и часы. Это всегда оставалось основой подпольного бизнеса.

В пятидесятые наша компания заняла достаточно твердые позиции на московском Бродвее, потому что в любых сложных обстоятельствах мы могли дать отпор кому угодно. К тому же половина ребят из нашей компании были боксерами, и весьма неплохими. Мне и моим друзьям приходилось сталкиваться с «аристократией» столичного дна.

Это были не воры и не налетчики. Они прекрасно одевались и вполне легально, как нам казалось, проживали в столице.

Не помню, кто написал, что война быстро старит людей. Писатель имел в виду, конечно, своих друзей-фронтовиков. Но и мы, военные мальчишки, взрослели значительно быстрее.

Общее горе, смерть близких на фронте, постоянное недоедание и походы в кино, которые заканчивались кровавыми драками с тишинскими огольцами, делали нас злее, а потому и старше.

Конечно, к нам сначала относились немного покровительственно, пока дело не доходило до драки.

За несколько месяцев своей «светской» жизни я познакомился со знаменитыми московскими картежниками, ездил в игорные притоны — «мельницы», которые потом стали называть катранами, чтобы прикрыть, если понадобится, знакомых катал. Оговорюсь сразу — делал я это не за мороженое и конфетные фантики.

Передо мной чуть распахнулась дверь таинственного мира Столешникова переулка. Входить туда дальше было небезопасно.

Мы знали в лицо знаменитых золотишников, черных ювелиров, известных фармазонщиков и кидал. Знали, раскланивались при встрече, и не более того.

Вся эта бражка обожала летними вечерами пройтись по аллеям сада «Эрмитаж», со времен НЭПа пользующегося в определенных московских кругах славой самого светского места.

Однажды мы сидели на веранде ресторана вчетвером, к нам подошел весьма элегантный симпатичный парень лет двадцати пяти.