Андре Кастело - Королева Марго

Хотя Генрих Наваррский и вынужден был отказаться — по крайней мере на время — от мысли о побеге, тем не менее он считал необходимым объяснить Екатерине и королю, почему у него созрело желание покинуть Париж. И опять Марго со своим пером пришла мужу на помощь. «Видя, какое недоверие Ваши Величества питают к нам, — писала она от имени мужа, — и получая множество предупреждений, все новых и новых, в том числе от людей, делавших это помимо своей воли, Месье герцог (Алансонский. — А. К), дабы обезопасить свою жизнь, принял решение удалиться от двора, я же обещал сопровождать его и, таким образом, намеревался добраться до моей страны, как из соображений личной безопасности, так и повинуясь необходимости навести порядок в Беарне, где за время моего отсутствия совсем забыто послушание королю. И когда мы, чтобы спасти наши жизни, пришли к решению избавить Ваши Величества от нашего присутствия, а случилось так, что Вы об этом узнали и призвали нас к своей венценосной особе для объяснений, мы не утаили от Вас ничего. Тогда Вы заверили нас, что нашей жизни ничто не угрожает и что король отдаст такие распоряжения, что впредь у нас не будет поводов для жалоб…».

Но уже через несколько часов после этого, продолжала Маргарита, «наши прежние тревоги вернулись, до нас даже дошел слух, что нас собираются заточить в Венсеннском лесу. Тогда от имени Ваших Величеств прибыл виконт Тюрен… он подтвердил нам те же причины для беспокойства и страха и нарисовал картину опасностей, которые нам угрожают…».

Несмотря на эти объяснения, оба принца оставались под неусыпным надзором. Каждый день — потом наваррец расскажет об этом — капитан гвардейцев наведывался в их жилища с зарешеченными окнами и «проверял, не прячется ли кто пол кроватью». Для Екатерины это был еще и способ утверждать непререкаемость своей власти и показывать «свое умение распутывать то, что чаще всего она же сама и запутала». Узник Генрих Наваррский отныне жил одним желанием: обрести свободу.

Но теперь и Маргарита многое стала видеть по-другому, уже и ей было ясно, что жизнь ее мужа при французском дворе подвергалась все возраставшим опасностям и куда осмотрительней для него было бы покинуть Париж. Такое не могло продолжаться!

Чтобы устроить побег мужа, она придумала уловку, о которой упоминает в своих «Мемуарах»: «Так как я свободно въезжала и выезжала из Лувра и стражники никогда не заглядывали в мою карету и не требовали снять маски у сопровождающих меня дам», королева предложила своему мужу и брату почище выбрить лицо, одеться в дамские платья, сесть в ее карету и в таком маскарадном виде покинуть двор. Они даже смогут надеть черные полумаски, как это было принято тогда у знатных, и даже не у самых знатных дам… Тем не менее для успеха операции ее следовало исполнить в два приема: «Никак они не могли договориться между собой, кто из них выйдет первым, — продолжает королева. — И в конце концов этот план пришлось отвергнуть». Сорвал его брат королевы. Снедаемый амбициями, Алансон питал тайную надежду встать во главе протестантского движения и войск. Но для этого непременно надо было пройти вперед шурина, Генриха Наваррского.

Жалкий Франсуа д'Алансон! У этого «чумазого малого с отечным лицом, мечтавшего только о войнах и бурях», талантов — никаких, зато он был достойным сыном своей матери. Этот чахоточный принц, в длинном имени которого присутствовало, столь неуместно, имя Эркюль (Геркулес), был не более чем изменник, но — увы! — без размаха Лоренцо Великолепного. В момент опасности он покидал своих друзей с вероломством, которое ошеломляло. Франсуа Алансонский прожил всего тридцать два года, два месяца и двадцать три дня, но он один успел отравить царствование Карла IX, а затем и Генриха III, больше, чем все протестанты, вместе взятые.

Карл IX, сутулый туберкулезник, с бледным лицом и мутными глазами, которые все находили «желчными и угрожающими», был поражен ужасным недугом: подкожной геморрагией. В Венсенне, ощутив приближение смерти, он призвал к своему изголовью Генриха Наваррского:

— Брат, — сказал он, целуя его, — вы теряете доброго господина и хорошего друга.

Само собой, королю наговорили о Генрихе немало дурного.

— Если бы я всему этому поверил, вас уже не было бы в живых, — признался он.

Утром 30 мая 1574 года, в новой часовне, королева-мать Екатерина и королева Елизавета молили Бога, чтобы смерть пощадила этого двадцатичетырехлетнего Валуа! Но их молитвы Карлу не помогали. От него остались лишь кожа да кости, а «колени короля были так слабы, что он уже не мог стоять». Иногда он вздыхал:

— Теперь, матушка, уж точно пришел час сказать вам «прощайте» и откланяться.

Он думал о страшных братоубийственных войнах. Сколько привидений толпилось в комнате! Все эти «забрызганные кровью монстры» кружили в жутком танце вокруг его постели. Он звал свою кормилицу-гугенотку, дремавшую на сундуке:

— Кормилица, душечка, сколько крови! Сколько смертей! О! Сколько злых советов мне надавали!

— Сир, — отвечала ему кормилица, — смерти и кровь падут на головы тех, кто вас вынудил к ним, и на ваш злой Совет!

30 мая, в три часа тридцать минут пополудни, Карл IX испустил последний вздох и душа его отлетела в вечность.

Нового короля Франции звали теперь Генрих III… но он находился в Польше.

Часом позже некто в черном пересек двор Венсеннского замка. Это был Амбруаз Паре, который спокойно провозгласил странный диагноз:

— Король умер оттого, что слишком много дудел в охотничий рог на оленьей тропе.

Затем он произвел поразительную операцию: отделил голову от туловища короля и унес ее в аббатство Сент-Антуан-де-Шам, для вскрытия. Пока же происходило это обезглавливание, собралась огромная процессия: прах короля Карла IX перенесут из Венсенна в Сен-Дени. Пятьсот нищих, все в черном, с желтыми свечками в руках, уже ждали во дворе… и вздохнул Ронсар:

Похоронный кортеж медленно плыл по улицам, толпа расступалась, пропуская обезглавленное тело своего короля.

Новый король Польши уже сто двадцать дней царствовал в полупросвещенном анархическом королевстве, которое добрую часть года было объято ледяным холодом. Король довольно сносно расположился в старом краковском замке Вавель, но его многочисленные соотечественники — около пятисот человек — устроены были дурно. Они ютились в палатках, проклинали поляков и громко роптали.

Прерогативы короля Польши были настолько урезаны, что ни в какое сравнение не шли с могуществом короля Франции. Отношения с Сеймом ухудшались с каждым днем, пока не наступил час, когда Генрих, потеряв терпение, распустил депутатов по домам. Уязвленные, они заявили ему: