Глеб Голубев - Всколыхнувший мир

Детям очень нравилось, когда отец, вернувшись с прогулки, рассказывал о своих встречах и наблюдениях в лесу. Они узнавали о его возвращении по походке и спешили навстречу. «Ходил он эластичной походкой, громко ударяя по земле палкой, подбитой железом... Дома он нередко ходил медленно и с трудом; особенно днем, когда он уходил наверх, слышно было по тяжелым шагам, как ему трудно подниматься по лестнице. Когда он был заинтересован своей работой, он двигался быстро и легко» (Френсис Дарвин).

После завтрака Дарвин работал часов до двенадцати, если позволяло здоровье. Потом снова прогулка, с обязательным посещением тесной оранжерейки и всех уголков сада.

Во время второй прогулки его сопровождал белый терьер Полли. Только в дождь Полли задерживалась на веранде с забавным выражением отвращения, смешанного со стыдом за свое малодушие. Дарвин стыдил и звал ее, но она не решалась выйти под дождь. И только увидев, что любимый хозяин все-таки уходит гулять один, Полли пускалась за ним вдогонку. Гуляя, Дарвин часто нагибался к собачке и разговаривал, делился возникшими мыслями, причем голос у него, становился удивительно ласковым и нежным.

После второго завтрака - ленча Дарвин интересовался, что происходит в мире: читал газеты, отвечал на письма. Потом отдыхал, обычно слушая, как жена или кто-нибудь из детей читает вслух новый роман, желательно потолще. («Романы много лет служили для меня удивительным отдыхом и развлечением, и я часто благословляю всех беллетристов...»)

Иногда Дарвин отдыхал, прикорнув на диване у себя в кабинете. Вечерами он азартно играл с женой в шашки, по-детски радуясь удаче и огорчаясь каждому проигрышу, или слушал, как она играет на рояле Бетховена и Генделя.

«Отец мой имел дар придавать праздничному отдыху особенную прелесть, которую на себе испытывали все члены семьи.

Огромная затрата сил в рабочие дни утомляла его до крайнего предела его терпения, поэтому, освободившись от занятий, он отдавался развлечению с чисто юношеским пылом и становился очаровательным товарищем во во всех забавах» (Френсис Дарвин).

У Дарвина было много друзей. Как и в юности, он умел находить их и дружить крепко, преданно и верно. Он даже в деревне Даун организовал пользовавшийся большим успехом «Клуб друзей» и тридцать лет без перерыва, до самой смерти, был в нем бессменным казначеем.

И в то же время он никогда не поступался ради дружбы своими принципами - и не только в научных спорах. («Мы всегда дрались беспощадно».)

Посвятив Ляйеллю свой «Дневник изысканий», Дарвин в следующем письме без обиняков пишет, как возмутили его путаные рассуждения друга о рабстве в только что опубликованной книге великого геолога о поездке в Америку.

Ответ Ляйелля, к сожалению, не сохранился. Но он поспешил признать правоту друга и покаяться. Это ясно из другого письма Дарвина, где он выражает удовольствие от того, что их дружба остается неомраченной, - но все же настойчиво напоминает: свои чувства отвращения к рабству Ляйеллю следовало бы выразить не только в письме к нему, но и печатно, публично...

С друзьями Дарвин больше общался в письмах. Оберегая его покой, они навещали его нечасто, стараясь не нарушать строгого распорядка. Но он всегда радовался им и любил во время долгих прогулок обсуждать с ними возникшие у него новые мысли, последние научные новости.

«Нельзя себе представить более гостеприимного и приветливого во всех отношениях дома, - вспоминал Гукер. - Устраивались продолжительные прогулки, возились с детьми, слушали музыку, которая еще и теперь звучит в моих ушах... Я помню задушевный смех Дарвина, его приветливость, его сердечное отношение к друзьям».

Не позже одиннадцати вечера дом затихал. Но нередко ученый проводил всю ночь без сна. Глубокая, звенящая тишина, царившая над полями и лугами, не приносила ему успокоения. Он то лежал с открытыми глазами, то садился в постели, страдая от невозможности заснуть. Мозг его продолжал обдумывать, взвешивать, рассуждать...

Не на ошибочном ли он пути? («Я часто думал о людях, преследующих химеру в продолжение, многих лет, и мысль эта заставляла меня дрожать в лихорадке. Я спрашивал себя: не предавался ли я всю жизнь фантазии?..»)

Замедляя работу и лишая по ночам сна, все чаще одолевали его и другие мысли. Чем глубже он продумывал раскрывающуюся перед ним новую картину мира, тем меньше в ней оставалось места для бога. («Я постепенно пришел к сознанию того, что Ветхий завет с его до очевидности ложной историей мира и с его приписыванием богу чувств мстительного тирана заслуживает доверия не в большей мере, чем священные книги индусов или верования какого-нибудь дикаря... Так понемногу закрадывалось в мою душу неверие, и в конце концов я стал совершенно неверующим».)

А капитан Фиц-Рой с горечью признается в одном из писем: оказывается, он специально настоял, чтобы на «Бигле» был натуралист, надеясь собрать с его помощью «дополнительные несомненные свидетельства божественного сотворения мира»... Какая ирония судьбы, что этим натуралистом стал Чарлз Дарвин!

Дарвин думал об этом, вспоминая, как в начале плаванья умилял капитана и смешил моряков постоянными ссылками на священное писание.

Какой путь прошел он за эти годы! Он стал другим человеком. И это далось ему непросто, нелегко.

Можно представить, какой удар нанесут его идеи капитану Фиц-Рою. А как отнесется к ним его любимый учитель - профессор Генсло, страшившийся изменений одного-единственного слова в каком-либо церковном догмате?!

Как огорчится Эмма, любимая жена, с детства привыкшая свято верить, будто мир сотворен и управляется всемогущим богом и пропадет без его священного покровительства?!

Не будем преуменьшать тревог и опасений Дарвина. Когда-то отец посоветовал ему перед свадьбой тщательно скрывать малейшие религиозные сомнения, если они вдруг возникнут: «ибо, - говорил он, - ему приходилось видеть, какое исключительное несчастье откровенность этого рода доставляла вступившим в брак лицам. Дела шли прекрасно до тех пор, пока муж или жена не заболевали, но тогда некоторые женщины испытывали тяжкие страдания, так как сомневались в возможности духовного спасения своих мужей...»

Это была опасность, конечно, вполне реальная. Дарвин не мог ее не страшиться. А он был тяжело болен, очень любил жену, дорожил семейным счастьем и собирался объявить всему миру, что бога нет вообще, природа прекрасно обходится без него, и доказать это!

Но с бессонными ночами еще можно было смириться. Хуже становилось, когда его начинали мучить кошмары, тошнота, сильные боли в желудке. Болезнь донимала его все сильнее. Он боролся с нею испытанным, единственно надежным средством - работой. («Главным моим наслаждением и единственным занятием в течение всей жизни была научная работа, и возбуждение, вызываемое ею, позволяет мне на время забывать, а то и совсем устраняет мое постоянное плохое самочувствие».)