Александр Панцов - Мао Цзэдун

За четырнадцать дней работы делегаты приняли Основную конституционную программу Китайской Советской Республики, закон о земле, закреплявший уравнительный передел как движимого, так и недвижимого имущества дичжу и трудового крестьянства [61], закон о труде и некоторые другие документы, избрали временный Всекитайский центральный исполнительный комитет. А через неделю, на первом заседании ЦИК Мао, как и было запланировано, стал председателем этого высшего административного органа. Его заместителями назначили Чжан Готао и Сян Ина. Тогда же Мао возглавил и Совнарком, в котором пост народного комиссара иностранных дел (довольно смешная должность для непризнанной страны) занял мифовский ученик Ван Цзясян, пост наркома военных дел, естественно, получил Чжу Дэ, а должность наркома просвещения — Цюй Цюбо. (Тот, правда, еще находился в Шанхае — туберкулез сжигал его на глазах, так что в отсутствие Цюя народным образованием в КСР стал заведовать старый учитель Мао Цзэдуна еще по Чанше Сюй Тэли.) Столицей Китайской Советской Республики был провозглашен Жуйцзинь.

После прихода войск КПК в этом старинном городе, основанном в V веке н. э., насчитывалось не менее 60 тысяч человек. Растянувшийся с запада на восток на 2–3 ли, он был со всех сторон окружен горами. Здесь имелось несколько ткацких и механических мастерских, большая рыночная площадь, где крестьяне со всей округи продавали товары, а также много родовых храмов, тут же переоборудованных коммунистами под свои офисы. В общем, это был хоть и не Шанхай, но вполне удобный для размещения правительства город.

Казалось, Мао взошел, наконец, на вершину власти. Но это было не так. Жестокая борьба только разворачивалась. Железные мальчики из команды Ван Мина, и прежде всего Бо Гу (Погорелов), ставший после разъездов других лидеров КПК фактическим главой Политбюро, не желали уступать ему пальму первенства. Двадцатичетырехлетний юнец Бо Гу, всего за шесть лет до того вступивший в компартию, был не менее амбициозен, чем его друг Ван Мин. Очень худой и длинный, с лицом бездушного иезуита, он воплощал в себе все, что Мао так ненавидел в московских выскочках. Поверхностно разбираясь в китайской действительности, Бо Гу, как и другие вернувшиеся из Москвы «большевики», твердо верил во всесилие советского опыта. Глядя на его торчащие вверх жесткие волосы и огромные, как колеса, очки, скрывавшие выпученные от базедовой болезни глаза, слушая нервный смех и дрожащий голос, можно было принять его за дисциплинированного студента-отличника, переутомившегося от ежедневных занятий, если бы не властный характер и грубые диктаторские замашки. Он обожал Сталина и, подражая ему, курил трубку. И так же, как его кремлевский кумир, ни в грош не ставил человеческую жизнь. Ни «классовых врагов», ни товарищей по компартии.

Не будучи в силах открыто оспаривать курс Москвы на поддержку Мао, Бо Гу через своих людей стал делать все, чтобы ослабить влияние конкурента, дезавуируя его в глазах Сталина. Слава главного партизанского лидера, овевавшая Мао, покоя ему не давала. Так что сразу же после съезда советов для Мао Цзэдуна наступили «черные дни».

Первые неприятности возникли, правда, еще до съезда. Знаком новой опалы явилось письмо из Шанхая от 30 августа 1931 года. В нем Мао Цзэдун неожиданно был подвергнут не менее резкой критике, чем во времена Ли Лисаня. Возглавлявшемуся им Бюро ЦК вменялось в вину совершение серьезнейших как право- (sic!), так и левооппортунистических ошибок, свидетельствовавших об «отсутствии» у его руководителей «четкой классовой линии». Трудно сказать, кто из высших руководителей готовил проект письма. Это мог быть или Чжоу Эньлай, или Чэнь Шаоюй, или кто-то еще, но не вызывает сомнений, что документ отражал взгляды прежде всего нового поколения вождей — так называемых «28 большевиков», начавших доминировать в партии. Даже если Чжоу и составлял письмо, он наверняка делал это по поручению более энергичных членов высшего руководства. А самыми активными в августе 1931 года были Чэнь Шаоюй и остальные «птенцы Мифа». По словам Чжан Готао, «золотое правило Чжоу Эньлая» гласило: «Не ссориться». Это было «в его натуре», он следовал «тенденции», и когда было нужно «пересмотреть ее», всегда делал это 56. Такой стиль жизни позволял ему быть на плаву при любых режимах — будь то режим Чэнь Дусю, Цюй Цюбо или Ли Лисаня. Точно так же повел он себя и при Чэнь Шаоюе, а затем при Бо Гу.

Главные обвинения заключались в проведении Мао якобы «кулацкой линии» (sic!) в аграрной реформе. Имелось в виду, что он осуществлял уравнительный передел по принципу «Взять у тех, у кого много, и дать тем, у кого мало; взять у тех, у кого земля жирная, и дать тем, у кого земля скудная». У новых вождей такая практика вызывала неудовольствие: с их точки зрения, кулакам надо было выделять только худшую землю, а всю лучшую — отдавать бедным. Кстати, примерно в то же время под огонь критики новых вождей попал и старый приятель Мао по Пекину Дэн Чжунся. В 1930–1931 годах он возглавлял политическую работу в войсках Хэ Луна, действовавших в советском районе на стыке провинций Хунань и Хубэй, и, по словам Чжоу Эньлая, выражал несогласие с «линией партии в аграрном вопросе». Дэн, правда, стоял правее Мао. Он вообще осуждал коммунистов, которые в ходе борьбы с «кулаком» не давали землю «средним крестьянам», обходясь с последними как с «кулаками» 57.

Большие нарекания у Временного политбюро вызывала и «партизанская» тактика Мао, несмотря на то, что именно благодаря ей Красной армии удалось отразить три карательных похода Гоминьдана. Казалось, новоявленным лидерам именно это-то и не нравилось: успех Мао подрывал их авторитет. Со своей стороны, они настаивали на «расширении» советских районов при непременном захвате и, что самое главное, удержании «сравнительно крупных городов» 58. К тому времени, еще в середине октября 1930 года, Мао действительно по собственной инициативе, не дожидаясь решений сверху, принял решение отказаться от дальнейших планов захвата слишком крупных центров 59, но ведь планы-то эти ассоциировались с именем Ли Лисаня, которого в партии и Коминтерне в 1931 году поносили последними словами.

Как видно, вернувшиеся из Москвы студенты были еще большими леваками, чем Мао и Ли Лисань. И то, что они изо всех сил клеймили «лилисаневщину», еще ничего не значило. Просто Чэнь Шаоюй, Ван Цзясян и другие «большевики» воспользовались моментом, чтобы закрепиться у власти. Подковерную борьбу с Ли Лисанем и другими «стариками» они начали вскоре после возвращения на родину (особенно активно — с лета 1930 года). Своего бывшего ректора, по заранее достигнутой с ним договоренности, они стали засыпать письмами, написанными по-русски или по-английски особым условным языком. Не авантюризм Политбюро претил им, поносить Ли Лисаня за «левизну» было тогда не в моде. Зная, чего больше всего не любят в Москве, они настойчиво обвиняли Ли в «правом» уклоне. И делали это даже тогда, когда тот выдвигал сумасшедшие проекты мировой революции! «Правое легкое все еще болит из-за отсутствия смелости и умения докторов и отсутствия хорошего лекарства в Китае, — доносил Ван Цзясян (Коммунар) Павлу Мифу за три дня до принятия Политбюро ЦК КПК ультралевацкого постановления от 11 июня «О новом революционном подъеме». — Можете ли Вы прислать какое-нибудь лекарство?» «Часть хозяев действительно заболела в правом плече», — добавлял от себя Чэнь Шаоюй. А вот их совместное письмо: «Безобразия хозяина вытекают из того, что у него больна правая часть мозга. Эта болезнь нуждается в хорошем лечении, которое очень трудно осуществить в бедном Китае. Мы надеемся, что очень скоро найдутся хороший врач и хорошее лекарство для того, чтобы оздоровить хозяина и улучшить положение ко[мпании]» 60. Забавный язык, не правда ли? И все понятно без перевода.