Александр Панцов - Мао Цзэдун

Однако Временное политбюро, в котором заправлял Ломинадзе, выступило против этого. В специальном письме хунаньским товарищам оно охарактеризовало точку зрения Мао о соотношении военного фактора и массового движения как «военный авантюризм», добавив: «ЦК считает, что надо опираться на массы. Вооруженные силы должны носить вспомогательный характер». Была вновь отвергнута и идея Мао о немедленном и полном перераспределении земли. «Главным лозунгом сегодня является конфискация земель крупных дичжу », — говорилось в письме. При этом, правда, подчеркивалось, что земли мелких дичжу и крестьян-собственников не надо было трогать лишь по «тактическим соображениям» — до тех пор, пока революция не «разовьется» [41] Интересно, что примерно в то же время известный нам Борис Семенович Фрейер, находившийся уже в Москве, предлагал Восточному секретариату ИККИ именно конфискацию «всех помещичьих земель» в Китае. Ни Мао, ни Ломинадзе, конечно, об этом не знали. . Самым решительным образом Политбюро также потребовало продолжать вести всю работу под знаменем «левого» Гоминьдана: инструкций о смене лозунгов из Москвы пока не поступало.

Ни один человек в хунаньском парткоме с этим не согласился. И только тогда, когда Политбюро потребовало выполнения своих директив в самой категорической форме, Мао и его «коллеги» пошли на уступки 122. Но, как показали дальнейшие события, сделали они это, конечно, формально [42] Спустя много лет Мао скажет Эдгару Сноу: «Общая программа хунаньского комитета и нашей армии встретила оппозицию со стороны Центрального комитета партии, который занял выжидательную позицию и ничего не предпринимал». .

Вместе с тем подготовка к «восстанию осеннего урожая» шла полным ходом. В самом конце августа хунаньский партком постановил нанести основной удар в центральной части провинции — объединенными силами «крестьянской армии», остатки которой сохранились в уездах к востоку от Чанши, одного полка гоминьдановских войск, командиром которого был член компартии, а также безработных шахтеров Аньюаньских копей. Лозунги восстания были весьма просты: «казнить местных реакционеров, конфисковать их собственность, сжечь их дома, разрушить дороги и коммуникации». Главной целью был определен захват Чанши: большинство воспитанных на российском опыте коммунистов все еще не представляли себе революции без опоры на города. Хотел ли сам Мао атаковать столицу провинции? Скорее всего, нет. По воспоминаниям Пэн Гунда, он настаивал на ограничении масштабов восстания 123. Не мятеж сам по себе интересовал его, он давно уже понял: революция потерпела поражение, надо собирать силы и уходить в горы. Но он должен был подчиняться решениям Политбюро.

Для непосредственного руководства восстанием были сформированы два комитета: фронтовой, занявшийся чисто военными делами, и комитет действия, объединивший парткомы восставших районов. Во главе первого встал Мао, во главе второго — И Лижун. После того как все это было решено, на рассвете 31 августа Мао выехал из Чанши на границу провинций Хунань и Цзянси, туда, где планировалось начать восстание.

В последний раз он обнял Кайхуэй. Надо было спешить. Договорились, что после его отъезда она с детьми и няней переедет к матери, в Баньцан. Перед расставанием она дала ему в дорогу пару новых соломенных сандалий и попросила заботиться о своем здоровье. Ее беспокоило, что несколько дней назад, когда они все вместе ехали из Баньцана в Чаншу, Мао подвернул ногу и до сих пор хромал. На вокзал она уже не пошла. Мао Цзэдуна вызвался проводить ее младший двоюродный брат Каймин. Знали ли они, что больше им никогда не встретиться? Понимали ли, что в то раннее утро расходились они навсегда? Мао уходил на чаншаский вокзал, чтобы сесть в скорый поезд, который умчит его в новую жизнь — в ту, где он станет «великим спасителем нации», «учителем» и «вождем». А она оставалась в прошлом.

Какое-то время ей с детьми удавалось жить в старом баньцанском доме в относительной безопасности. Спасала ее принадлежность к уважаемому в округе роду. Дочь безвременно почившего Ян Чанцзи, заслуженного педагога и просветителя, никто из местных чиновников и военных не осмеливался тронуть. Денег было мало: лишь время от времени она получала переводы из Шанхая, от брата Мао — Цзэминя, который с конца 1927 года возглавлял там работу подпольной типографии КПК.

Вдали от мужа она тосковала. И свои чувства изливала в стихах:

Ее арестовали только тогда, когда Красная армия во главе с Мао стала особенно досаждать хунаньским правителям. В августе 1930 года, вскоре после того, как войска коммунистов разграбили Чаншу, командующий гоминьдановской армией в Хунани генерал Хэ Цзянь издал приказ об аресте Кайхуэй. За ее голову была назначена награда в 1000 юаней, и 24 октября 1930 года она оказалась за решеткой. Вместе с ней арестовали ее старшего сына, Аньина, которому, кстати, в тот день исполнилось восемь лет, и преданную семье Мао няню. Во время ареста средний сын, Аньцин, горько плакал, цепляясь ручонками за мундиры военных. И тогда один из солдат ударил его чем-то тяжелым по голове. Бедный Аньцин упал, получив серьезное сотрясение головного мозга. От этой встречи с военными он не оправится всю свою жизнь.

Хэ Цзянь требовал от Кайхуэй только одного: отречься от мужа. Если бы жена Мао сделала это публично, считал он, многие коммунисты явились бы в полицию с повинной. Но она отказалась предать любимого. И тогда ее отдали под суд военного трибунала, несмотря на то, что по просьбе матери Кайхуэй прошение о ее помиловании подписал сам Цай Юаньпэй, бывший знаменитый ректор Пекинского университета. Суд занял не более десяти минут. Задав несколько формальных вопросов, судья обмакнул кисточку для письма в красную тушь, сделал пометку на протоколе допроса и швырнул его на пол: так в китайских судах объявляли о вынесении смертного приговора. Утром 14 ноября 1930 года за ней пришли в ее камеру, чтобы вести на казнь. Аньин, находившийся с ней, расплакался. Но она сказала ему: «Ну что ты? Ты ведь Герой! Дорогой мой, передай папе, чтобы не сожалел о моей смерти. Пусть делает все, чтобы революция победила как можно раньше!» И еще добавила: «Надеюсь, после моей смерти родные не станут хоронить меня по-мещански».