Юрий Оклянский - Федин

Случаю, с которого пойдет рассказ, суждено было стать поворотным в отношениях отца с сыном.

К декабрю 1907 года отношения эти, и без того натянутые, достигли ожесточения. Однажды Костю недосчитались за обедом, он бесследно исчез из дому. Причин к тому было много, и самых разнообразных.

Какой мечтатель в пятнадцать лет с натурой чувствительной и созерцательной не грезил о жизни, не похожей на заведенный порядок бытия, на тягучую и нудную повседневность? Куда, зачем тянется эта скрипучая, бездарная колымага? Кто не мнил себя лермонтовским демоном? Не искал уединения, не строил тайн, не писал стихов, не надумывал фантастических миров, отводя себе в них самые заманчивые роли?

Кто, в конце концов, истомившись до крайности, не решался в один прекрасный день и на такое — «бросить вызов судьбе»? И в неведомых далях, среди чужих людей, незнаемым способом начать все сызнова.

Отчасти и это происходило в душе пятнадцатилетнего ученика Саратовского коммерческого училища Кости Федина. Декабрьским утром 1907 года он у себя в комнате с последней яростью запихнул ногой подальше под кровать портфель с дневником и учебниками. По пути на вокзал заложил в ломбарде ненавистную скрипку и тайком скрылся из Саратова.

Однако за романтической окраской события скрывались и другие побудительные мотивы. Это была не только погоня за неясной мечтой, за грезой. Но и бунт против принуждения, против отцовской неволи, домашнего устава.

Отец строго соблюдал заведенный порядок, знал ему цену, тем паче что всего достиг собственным горбом, да и видывал времена куда более лихие. «Отец, Александр Ерофеевич, — писал позже о нем К.А. Федин, — был сыном крепостного крестьянина… учился торговле, служил „мальчиком“, затем приказчиком у купцов и впоследствии стал торговцем-писчебумажником. Он был самоучкой, до женитьбы пробовал писать стихи и всю жизнь имел слабость к немудрящей рифме, собирал религиозные книги, любил церковность и в этом смысле жил в полном согласии с матерью, хотя характеры их были резко различны. Быт был строгий, заведенный отцом раз навсегда, как календарь. Во всем ощущалось принуждение».

Этот сторонний пригляд и вяжущую повинность Костя чувствовал, насколько себя помнил. Всегда стерегло опасение, как еще будут поняты выраженное вслух желание, заявленная склонность или мечта? Чем они еще обернутся? Последствия могли проистекать самые непредвиденные.

Конечно, бывали вещи и покрупнее. Но образцом разлада между собственной волей и отцовским принуждением осталась, пожалуй, история со скрипкой. Может, потому, что тогда Костя был еще малышом и все переживалось больнее. А накликанная кабала оказалась особенно долгой — «тянуть смычок» в итоге пришлось много лет… Да и весь Александр Ерофеевич был в этом. Хотел сыну добра, а что вышло?

Впоследствии Федин близко к действительности описал эту историю в романе «Братья». Психологическое содержание события, происходящего с маленьким Никитой Каревым, то же самое. Будущее ребенка решают, не считаясь с его душевными склонностями, помимо его воли. Нарядная детская мечта обращена в нудную обязанность. То, что могло стать счастьем, становится наказанием, мукой. Эпизод романа вобрал в себя память о душевной ране, полученной в детстве.

…Однажды Никита, которому шел восьмой год, увидел в витрине магазина игрушечную скрипку. Никита не был баловнем семьи, но ему так захотелось эту игрушку, что он даже разревелся. Это была невинная детская прихоть. Но закончилась она событием, перестроившим всю жизнь Никиты на «новый, какой-то безжалостный, жесткий путь». Никого не спрашиваясь и ничем больше не интересуясь, отец купил сыну настоящую скрипку.

«— Ну, Никита, — сказал папаша, — ты тут нудишь — на, вот тебе, получай.

И он положил на стол черный длинный футляр с медными замочками и ручкой.

Все столпились вокруг стола.

Никита — бледный, большеглазый — смотрел затем, как отец отпер замки и приподнял крышку футляра.

Там, в футляре, оклеенном зеленой бумагой с цветочками, лежала скрипка.

Но что это была за скрипка! Большая, темная, блестящая свежей полировкой, с черными колками, с длинным, изогнутым смычком, надетым на какую-то вертушку.

Никита был потрясен. Он не мог выговорить ни слова. Он глядел на скрипку в страшном испуге. Василь Леонтьевич сказал польщенный:

— Не ждал? Видишь, как я тебя…

— Ведь это настоящая, совсем настоящая!

— Ну а как же, — довольно отозвался Василь Леонтьевич. — Со знающим человеком покупал. Как раз для тебя, твоя мерка.

— Ведь на этой нужно играть!.. Я не умею играть, папа! — опять закричал Никита.

— Научишься! Будешь учиться — научишься.

— Пала, папа! Я не хочу… я не хотел учиться! Я хотел только так… ту желтенькую…

— А про это тебя не спрашивают, — наставительно прервал папаша, — про то, что ты хочешь, знают без тебя.

— Но я совсем не то просил, папа!

— Пошел, дурак! — заключил Василь Леонтьевич.

Как мог Никита объяснить отцу, объяснить всем большим, глупым людям, что он хотел получить ту, желтенькую скрипку, с сучком на верхней дощечке, ту самую скрипку… Ах, да разве можно, разве можно?! Ведь Никита хотел ту скрипку, которая как настоящая, а вовсе не поправдашнюю, не эту ужасную скрипку, на которой надо учиться играть по правде, как большие! Разве можно?!»

В характере Александра Ерофеевича противоречиво сочетались разные черты.

Нрава он был нелегкого, «нависал» над другими и нередко, кажется, давил ближних своим присутствием. Всякую нажитую копейку учитывал. Мог кое-кого и дармоедством попрекнуть, хотя выражался при этом мудрено и кудревато. Склонен был к отвлеченным словопрениям и нотациям со ссылками на Священное писание.

Эти стороны натуры отца, несомненно, послужили писателю материалом при создании фигуры торговца хозяйственными и москательными товарами, содержателя ночлежки Меркурия Авдеевича Мешкова в романах «Первые радости» и «Необыкновенное лето».

Конечно, многие черты в этом крупно и ярко поданном образе — скаредность, моральное ханжество, своего рода добродетельное самодурство и т. п. — до крайней степени заострены художником. Но все-таки и прототип угадывается за ними. Страницы романов напоминают о некоторых действительных эпизодах семейной хроники. Например, о приневольном и несчастливом замужестве сестры Щуры с сыном богатых уральских купцов Рассохиных; о пристрастии Александра Ерофеевича в зрелые годы к так называемым «кеновиям», то есть монашеским общежитиям, где послушать можно было обличительное состязание миссионеров на такие, допустим, хитроумные темы, как отношение раскольников к брадобритию; о собственном, неосуществленном намерении Александра Ерофеевича еще молодых лет — уйти в монастырь, о чем, вероятно, он не раз как о неисполненной мечте говорил под старость, и т. п.