Ражников Григорьевич - Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни

Прошло три недели. Нам осталось немного выполнить эти работы, как вдруг где-то в середине всей этой эпопеи меня вызывают в штаб — приехал Левин, секретарь нашего обкома, Ленинградского. Он и говорит:

— Товарищ Кондрашин, вам нужно сейчас же ехать в Ленинград, вот вам моя машина, я здесь остаюсь на день, вас шофер отвезет.

— Зачем?

— Вам в Ленинграде объяснят.

— Если вы хотите дирижера освободить от этих работ, то я с этим не согласен, я хочу так же, как все.

— Приказ не обсуждают. Потрудитесь сесть в машину и ехать.

Тут я решил, что, поскольку все записались добровольцами и я тоже, пришел приказ о моей мобилизации, и он мне не хочет говорить об этом. Сели мы в машину и поехали. Всю ночь ехали, утром в Ленинграде. Сразу — в театр. И новость мне сказала первая же встречная девушка из служащих: «Пришла телеграмма позавчера. У вас в Москве скончался отец». Я бросился к директору. Выяснилось — сегодня в двенадцать часов дня его хоронят. А уже с Москвой не было железнодорожного сообщения. Я в тот же день той же машиной, которая пошла обратно за Левиным, вернулся на окопы. Товарищи уже знали, зачем меня вызывали в Ленинград, и были очень тронуты, что я тут же вернулся, и все время пытались меня оберегать: полегче давали грунт, чтобы не было такой тяжелой работы. А отдых там был на носилках. Самое тяжелое — ломом долбить и лопатой накладывать на носилки. А носилки — легче. На носилках два места — переднее и заднее. Переднему там труднее, чем заднему, потому что задний его пихает. Но мы время от времени менялись. Значит, передний нагибается и ждет, пока ему не скажут «О-о-о!», как ослу. Это значит: «Подняли и пошли».

Дней десять примерно прошло с того дня, как я узнал, что отец скончался. Я уже немножко пришел в себя. Вдруг под вечер появляется тубист, который с нами не поехал, Мнацакян, по-моему, его фамилия:

— Из Ленинграда за вами прислан. Приказ сейчас же всех вывозить. Завтра театр эвакуируется из Ленинграда.

Я сейчас же бросаюсь в штаб, то-то и то-то. Там сидит какой-то майор, Левин давно уехал.

— Пока не закончим, не отпущу.

— Так уедет театр.

— Нет, не разрешаю.

— Сам уеду без разрешения.

— Партийный билет положишь на стол.

— Ну хорошо, разберемся.

Я на свой страх и риск всех быстренько поднял, и мы отправились ночью обратно в Толмачево, не зная, как мы доберемся, ходят там поезда или не ходят. Тубист-то приехал на поезде, а обратно пойдет или нет? Приходим в Толмачево, стоит паровоз. Стоит составчик, дымит. Паровоз смотрит в сторону Ленинграда. Нет ни души. Мы сели в эти вагоны. Прошло часа два, и чудо — поезд поехал в Ленинград. Приехали мы часов в семь вечера. И узнали, что в одиннадцать утра на следующий день отправляется эшелон. Уже готова моя семья. У меня жена тогда была — солистка театра Красовская, и с нею ее мать и тетка. И тут я пристроил к нашим быстренько и своего престарелого дядьку. Он доктор, коренной ленинградец, ни за что не хотел ехать. Я у него жил по нескольку дней раньше, когда разово приезжал в Ленинград. А его и семью заставил эвакуироваться и спас им вообще-то жизнь. Они, конечно бы, погибли, блокаду им не выдержать…

Прибываем на вокзал. Стоит громаднейший эшелон. Впереди четыре классных вагона, потом идут теплушки до самого конца. Значит, начальство и солисты в первых вагонах (классные вагоны были понятно для кого). Меня сейчас же назначили комендантом эшелона. Это обыкновенные вагоны, лежачие, плацкартные. А в середине вклеили двенадцать товарных вагонов, но они уже были забиты женами военнослужащих, защищавших остров Ханка (который долго держался), но их успели эвакуировать и прямо в этот эшелон воткнули, и потом вагонов шесть МАЛЕГОТа. Там уже артисты оркестра, хористы, постановочная часть и так далее. Я принципиально полез туда со всеми — в хвост. И на каждой станции бегал получать инструкции от начальства. Наш состав занимал около километра. Он ни на один разъезд в одноколейном пути не въезжал. Приходилось ждать встречного поезда, когда встречный поезд становился на параллельный путь, протягивался наш, чтобы тот мог выехать. Если бы встречный поезд оказался длиннее, то разъехаться нельзя было бы.

Поехали мы в Оренбург. Но тронулись не сразу. Сели-то мы в 11 утра, а уехали в 4 часа дня на следующий день, потому что шли сведения, что идут бои за Мгу и проехать нельзя. Стояло три эшелона. Вот Малый оперный театр с женами военнослужащих с острова Ханка, консерваторский эшелон и эшелон Кировского театра — рядышком все стояли. Причем директором театра у нас тогда был некто Тарасенко. Это — колоритный очень товарищ, такой довольно хитрый хохол. Он был тенором, причем тенором характерным, когда-то прославившимся ролью дона Базилио в «Свадьбе Фигаро», жену с ребенком немедленно услал в Ярославль и сам оставался там среди родственников… А тут приехал эвакуировать. Все время он докучал:

— Где Кондрашин, где Кондрашин? Поди к коменданту вокзала и узнай, когда поедем.

— Подумаешь, начальник, идите вы узнавайте, мне размещать людей надо.

Все время идет народ — родственников еще надо как-то распихать. Вагоны эти всего на двадцать человек. Где-то нужно достать нары. Короче говоря, приходилось заниматься совсем другими делами.

Об искусстве не было уже и мысли никакой. Особенно тогда — на окопах. Когда же началась эвакуация, мы тоже поехали, не зная, что будем делать. Инструменты с собой взяли музыканты, а декорации невозможно было везти с собой. Предоставят ли нам помещение, чтобы играть? Или будем бригады организовывать? Это неизвестно. Пока что была такая задача — эвакуировать людей.

В этот момент приезжает из Москвы инспектор по ленинградским театрам Месхетели. Он командирован председателем комитета по делам искусств Храпченко. Всегда, когда возникали какие-нибудь скандальные истории, когда нужно кого-нибудь выгнать, из Москвы вызывают этого Месхетели. Жена его, Сангович, — известная балерина Большого театра. Сейчас же Храпченко послал его проверить, как идет эвакуация. И вот он бросился в театры, ему сказали, что все на вокзале: «Поезжайте, может быть, успеете еще». И он в мыле является на вокзал, видит, что эшелоны стоят под парами, бросается к голове, смотрит — идет растерянный Тарасенко, тот к нему:

— Григорий Яковлевич, как тут у вас дела?

— Да подожди, не до тебя!

— Как не до меня, я пришел…

— Ты иди к Кондрашину, он тебя устроит. Места нет, но может быть…

— Вы что, меня не узнали?

— Да узнал. Ты Боровский из театра оперетты… Знаю я тебя.

Он не узнал даже Месхетели, в панике принял его за тенора из Оперетты. Это потом ему дорого стоило…

На следующий день совершенно неожиданно тронулись все эшелоны. Впереди шел Кировский театр, потом мы, за нами консерватория. После этого был выброшен десант на Мгу, и началась блокада Ленинграда. Это было в последних числах августа. Началась двухнедельная дорога в Оренбург. Все пути, конечно, забиты страшно. Достать по дороге что-то трудно. Правда, питание какое-то эвакуированным давали. Но очень нерегулярно, и все время нужно было по прибытии на станцию бегать, организовывать, пробивать, так как всюду были очереди. С тех пор они никак и не рассосутся.