Ражников Григорьевич - Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни

Я, конечно, был совершенно ошарашен — ответил, что это для меня великая честь, и даже не стал его спрашивать, почему не Мравинский. Начали выбирать солиста. Я сказал, что нужно подумать.

— Может быть, Иван Петров?

— Боюсь, что он несерьезно отнесется, это пять частей, нужно много учить, — ответил я.

В это время он собирался уезжать куда-то за границу и я тут же предложил Нечипайло. Это солист Большого театра, в то же время еще молодой, поющий первые партии Руслана и Игоря. Баритональный бас, очень музыкальный, воспитанник Ленинградской капеллы и очень хороший парень.

— Я Вам доверяю вполне. Я его не знаю. Пожалуйста, давайте с ним поговорим.

Моисей Абрамович Гринберг посоветовал мне на всякий случай подстраховаться кем-нибудь из филармонии. В филармонии появился молодой бас, Виталий Громадский, матросик, крепкий такой, голос у него не очень красивый, но он музыкальный парень и работяга. Я занимался параллельно с двумя. Нечипайло очень быстро выучил. Он очень профессионален, с удовольствием занимался. Громадский тоже. Однажды мы отправились к Дмитрию Дмитриевичу, чтобы он послушал и того и другого. По-моему, он сам аккомпанировал и сказал:

— Очень хорошо. Оба мне нравятся.

Тогда Громадский спросил своим басом:

— Дмитрий Дмитриевич, не кажется ли Вам, что… не будет ли неприятностей с первой частью? (А тогда уже начались какие-то элементы трений наших с Израилем.)

— Ну, какие же могут быть неприятности, все-таки мы же говорим о том, что есть на самом деле.

— Где же у нас антисемитизм? У нас его нет, — сказал Громадский.

— Есть, есть антисемитизм! И нужно с этим кончать! — воскликнул Шостакович.

Он взорвался. Эта тема ему была очень близка. Еврейские мелодии у него встречаются почти в каждом сочинении.

Об этом писали под сурдинку, это исследовалось. В нем еврейского нет ни по крови, ни по культуре, ни по воспитанию; но я в этом вижу его подсознательный или, может быть, даже сознательный протест. «Еврейские песни» написаны после критики в 1948 году, во времена разгула космополитической кампании. Первый скрипичный концерт — в 1947 году и не публиковался до 1956 года. Там тоже очень яркие еврейские интонации.

Итак, начались оркестровые репетиции. Вокруг симфонии уже пошел шум. Но прежде всего я узнал, что Мравинский вернул Дмитрию Дмитриевичу партитуру, на что Дмитрий Дмитриевич страшно обиделся. Шостакович просил, как всегда, чтобы он делал премьеру. Мравинский отказался под каким-то предлогом… Только после этого Шостакович позвонил и предложил премьеру мне.

О том, что он обиделся на Мравинского, я сужу и по тому, что в 1958 году я дирижировал премьерой Пятой симфонии Мэтока Вайнберга, которая посвящена мне. После премьеры Мэток устроил маленькое суаре, и там был Дмитрий Дмитриевич. И вдруг кто-то вспомнил, что двадцать лет назад, в 1938 году, в этот самый день, где-то в сентябре, была исполнена Пятая симфония. Но Шостакович довольно желчно сказал:

— Да, и в том году началась моя дружба с Мравинским, которая окончилась несколько лет назад.

В. Р. Они так и не помирились?

К. К. Потом их отношения наладились, и уже Пятнадцатую делал Мравинский, но не премьеру. Ее играл Максим. Дмитрий Дмитриевич ездил в Ленинград и был очень доволен.

Так, в данном случае шум пошел вокруг и в высоких сферах. Прежде всего — еврейская проблема. Бесконечные разговоры о том, ну как же так… «Бабий яр»… Как только стало известно, что Дмитрий Дмитриевич написал симфонию, в «Литературной газете» появился большой подвал, в котором критиковалась однобокое отражение Евтушенко трагедии Бабьего яра. Инкриминировалось ему, что в Бабьем яру похоронены не только евреи, там лежат и русские, и украинцы; что он выпячивает эту проблему, и это неверно.

Критиковалось, что, мол, недостаточно показана роль русского народа в победе над фашизмом и однобоко выпячен еврейский вопрос. Вокруг этого пошли шумы, и, раз Шостакович написал симфонию, то к этому было приковано внимание общественности. Общественность и необщественность страшно заинтересовались.

До поры до времени меня не трогали. Я начал репетировать с оркестром. Репетиции шли хорошо. Нечипайло пел. Премьеру назначили на 1962 или 1963 год.

В. Р. Это было в период знаменитого совещания Хрущева с интеллигенцией, значит, в 1962 году.

К. К. Так вот, за день до назначенной премьеры Хрущев дал «раздолбай» всей интеллигенции. Начались заморозки. Там Шостакович присутствовал, ему ни слова не было сказано. Но во всяком случае насчет еврейского вопроса Хрущев несколько раз прохаживался, и его даже Аджубей дергал за пиджак, когда он чрезмерно увлекался, говоря без бумажки. В общем, получилось, что нужно ходить по струнке. Шаг вправо, шаг влево — считается побегом…

А на следующий день премьера Тринадцатой симфонии, как назло. Посыпались все несчастья одновременно. Утром мне позвонил Нечипайло и говорит:

— Я без голоса и петь не могу.

— На карачках ползи, как угодно…

— Не могу.

Но он трус дикий, не в политическом смысле, а в голосовом. На самом деле он был болен. Но любой певец в критический момент может собраться и спеть. Здесь, конечно, он отпраздновал труса и не потому, что он боялся каких-то санкций, а просто знал, что будет много народу и боялся плохо спеть, вот и все.

Уже назначена генеральная репетиция. Все сидят, а солиста нет. Ищут Громадского, который живет на окраине где-то, без телефона. Он обыкновенно приходит на репетиции, но никто не знает, придет ли он сегодня. Если придет, то в какой форме? Может быть, он пьянствовал всю ночь накануне, думая, что не он поет. И неизвестно, насколько твердо он знает, ведь репетировал довольно давно. Мы сидим, ждем. В зале полно начальства: заместители министра культуры, представители ЦК и другие, незнакомые личности. Все хотят проверить и зарегистрироваться скорее в свете вчерашних указаний.

Дмитрий Дмитриевич сидит бледный, нервничает, но к нему никто не подходит из начальства — слава богу. Я с ним рядом сидел, так немножко его оберегал в этом смысле.

Минут через двадцать он вопрошает:

— Как же быть? Как же быть? Громадский придет, он споет? Посмотрим, как споет, если на репетиции плохо споет, то отменим премьеру.

Появляется Громадский. Мы его — хлоп и за шкирку. Начинает репетировать. Ну, раза два-три ошибся, но потом все пошло хорошо. И в этот момент меня к телефону. Машут: министр культуры Попов. Я остановил репетицию и пошел в дирижерскую комнату. — Ну как там симфония? (На «ты», конечно.) — Репетируем. Будет петь другой солист. — А что, первая часть у тебя не вызывает сомнений?

— У меня не вызывает.

— Угу… А как себя чувствуешь-то?

— Я чувствую себя отлично.