Анна Тимофеева-Егорова - Держись, сестренка!

«Зачем здесь женщина?» Но взгляд командующего перешел на других летчиков, стоявших вокруг макета Голубой линии, — от сердца у меня отлегло.

Затем о том, как выполнять задание, нам рассказал генерал Вершинин. Лететь предстояло без бомб, без реактивных снарядов, без турельных пулеметов в задней кабине, пушки и пулеметы вообще не заряжать. Лететь без стрелков, почти над землей. Чем ниже, тем лучше. Вместо бомб на бомбодержателях будут подвешены баллоны с дымным газом. Этот газ, соединяясь с воздухом, и образует дымовую завесу.

— Самое сложное в том, что нельзя маневрировать, — генерал Вершинин склонился над картой. — Вот, семь километров без маневра по прямой и на предельно малой высоте. Понятно, почему маневрировать нельзя?

— Получится рваная завеса вместо сплошной, — сказал кто-то ив летчиков.

— А рваная завеса, — значит, атака где-то захлебнется, — заметил Петров, поглаживая рыжеватые усы. — Поэтому завеса должна быть такой, чтобы через нее луч прожектора не пробился, — сплошной, ровной, как линейка.

— Действовать будете так, — продолжил Вершинин. — Как увидел, что впереди идущий выпустил дым, отсчитай три секунды — и нажимай на гашетки. Маневрировать — значит сорвать задание. Но лететь будете над огнем, под огнем, среди огня… Остается только пожелать доброй работы да счастливого возвращения.

Прощаясь, генерал Вершинин предложил:

— Если кто передумал, не стесняйтесь, откажитесь. Это типе право. Нужно, чтобы полетели летчики, твердо верящий что, что выполнят задание и обязательно вернутся на свой аэродром.

Никто из нас на предложение генерала не ответил.

26 мая, едва зарозовел восток, мы на полуторке отправились на аэродром. Михаил Николаевич Козин, всегда веселый, общительный, был мрачнее тучи. Не то сердился, что ему не разрешили лететь, не то переживал за нас. А летчики? Каково было наше настроение перед столь опасным вылетом?

Я уже хорошо знала всех и, сидя на скамеечке в кузове грузовика, упираясь спиной в кабину, смотрела на своих боевых друзей, до безрассудства смелых в бою, а нa земле таких обыкновенных, чуточку смешных — чем-то напоминающих моих братьев.

Гриша Ржевский. Вот он возится с котенком, своей новой причудой — «талисманом», не желавшим сидеть за пазухой его кожаного пальто с меховой подстежкой. Брат Егор тоже любил животных. Мама, бывало, находила спрятанных под кухонным столом, забаррикадированных под кроватью котят, щенят с плошками молока. Поев, те начинали отчаянно мяукать, лаять, и мама гневалась, все грозилась побить Егора, да так и не могла собраться. Парень вырос, пошел в армию, а тут война. Не вернулся Егор домой. Погиб…

Коля Пахомов. Тихонько напевает про себя свою любимую:

Встань, казачка молодая, у плетня,

Проводи меня до солнышка в поход…

Толя Бугров. Этот о чем-то возбужденно рассказывает Валентину Вахрамову, и оба хохочут, как дети, держась друг за друга. Будто и не предстоит никому через минуту-другую броситься в огненную метель.

Чему-то улыбаются голубые глаза Миши Бердашкевича. На его красивой от природы лице собралось столько рубцов от ожогов! Может, он вспомнил, как из госпиталя удрал в свой полк в госпитальной одежде?..

А вот стоит, задумавшись, Тасец — грек по национальности. Наверное, опять думает о том, как лучше зайти на цель, эффективен ли круг с оттягиванием на свою территорию при атаках фашистских истребителей. Тасец — большой теоретик, да и практик отличный.

Командир нашей третьей эскадрильи Семен Андрианов обнял правой рукой коллегу — комэска второй Бориса Страхова. Молча глядят в даль кубанской степи, ожившей после долгой зимы.

Двадцатилетние комэски старались казаться солидными, напускали на себя строгость. Андрианов даже трубку завел и ходил, не выпуская ее изо рта. При разговоре чyтoчку передвинет ее в уголок губ, а в глазах столько юношеского задора, столько искр, готовых брызнуть на окружающих! Мы знали, что Семен Андрианов родился в семье металлурга в Нижнем Тагиле. Там он окончил школу, аэроклуб и оттуда ушел в Пермскую школу летчиков. Обычная биография пилота. Мы знали и то, что у Семени есть жена, ребенок. В нашем полку он с апреля 1941 года и вот командует эскадрильей.

Заместителем у Андрианова Филипп Пашков. Этот — джентльмен. Чересчур заботливо и нежно оберегает меня Филипп от толчков на ухабах по дороге к боевым машинам. Рассказывает мне о родном городе Пензе, о матери, сестрах и отце — старом коммунисте, погибшем от кулацкой пули.

— Вот война кончится, давай поедем в Пензу. Покажу я тебе, станишница, дома-музеи Радищева, Белинского, знаменитые лермонтовские Тарханы. А знаешь, Александр Иванович Куприн — он тоже наш, пензенский, из городка Наровчатов. А какой у нас ле-ес! Сколько грибо-ов, я-ягод! — покачиваясь из стороны в сторону, нараспев говорит Филипп и, видимо, как всякий заядлый грибник, немножко прибавляет. — У нас в лесу попадаются такие полянки, что рыжики можно косой косить. Ох и вкусно их мама готовит! Поедешь, да?..

Почему-то меня Пашков никогда не называл ни по имени, ни по фамилии, ни по званию или должности, а просто станишницой.

— Ну, станишница, как дела?

— Спасибо, хорошо.

Однажды (как много этих однажды!) Пашков полетел в тыл врага на разведку и фотографирование аэродрома. Его сопровождали истребители. На обратном пути, когда задание было выполнено, откуда ни возьмись — «мессершмитты». Шесть против наших двух ЛаГГ-3 и одного штурмовика.

Ведущий истребителей передал Пашкову, чтобы он «топил» домой, а они, мол, займутся «худыми» сами. «Худым» наши летчики прозвали Ме-109 за его тонкий фюзеляж.

Но вдруг Пашков видит, что один наш ЛаГГ-3 загорелся и камнем стал падать.

— Ах, сволочи! — выругался он и направил свой штурмовик к дерущимся, зная, что делать этого не следовало, — |надо было срочно доставить разведданные и фотопленку пи аэродром. Пашкову все же удалось сбить одного гитлеровца, второй, подбитый им же, отвалил в сторону, а третьего срезал наш истребитель.

Но возвращении на аэродром Филиппа сильно отругали, но, когда проявили пленку, командир полка обнял летчика и поздравил с наградой — орденом Красной Звезды. Через день Пашков не вернулся с боевого задания, и мы посчитали его погибшим.

Эта война-а… Сколько горя, сколько непредвиденных неожиданностей, порой просто чудес…

Спустя пять дней наш Филипп вернулся в полк с воздушным стрелком — весь обросший, оборванный, грязный, но веселый. Мне по возвращении Филипп, впервые обратившись по имени, сказал:

— Говорят, что сильно плакала обо мне? Спасибо! Но лучше бы ты верила в мою жизнь, верила, что я обязательно вернусь…

Пашков все же погиб. Это произошло севернее Новороссийска, в районе Верхнебаканского. В этот раз я долго ждала, старалась не верить в его гибель, но так и не дождалась. О гибели Филиппа я написала письмо его матери а сестре в Пензу, куда Филипп приглашал меня после войны.