Борис Маркус - МОСКОВСКИЕ КАРТИНКИ

Приходилось мне как-то обедать в столовой трампарка. Я там с товарищем газету рисовал, и нам оплачивали это натурой: обедами в их столовой. Она мне страшно не понравилась. Там было какое-то столпотворение, шум, гам… И очень грязно, полутемно. На окнах зачем-то решетки с сетками навешены. От мух, что ли? Но от мух и сеток достаточно. Хотя, вру, совсем не достаточно, так как в помещении этих мух все равно было видимо-невидимо. Но кормили, впрочем, вполне сносно. Хотя однообразно, но достаточно приличными порциями. На что я там обратил внимание, так это на специально отведенное место, куда не всем был доступ. И окно выдачи обедов там было особое. Но все это не отделялось стеной от всего зала, а было только за барьером. И было все видно. Над столами этого выгороженного помещения был вывешен большой и броский плакат — "Места для ударников". В те годы ударничество приобретало силу. Его сопровождал почет и материальные выгоды. Вывешивали списки ударников, их портреты. Позднее это назвали "Доской Почета". Тогда до этого еще просто не додумались. Но питали ударников лучше остальных, давали добавочно разные деликатесы. И пусть все это видят. И стремятся тоже стать ударниками.

Кстати, о "Досках Почета". До того, как они появились и стали активно распространяться повсюду, в каждом учреждении, на каждом заводе и даже в каждом цеху вывешивались особые доски. Две доски: одна красная, а другая черная. Соответственно, на красную вывешивали фамилии или фотографии ударников, людей почетных, имеющих те или иные достижения. А на черную, естественно, вывешивали фамилии разных прогульщиков, разгильдяев и просто провинившихся в чем-нибудь работников. Эти Доски проникли во все места, даже в школах и в отдельных классах были такие Доски. Так поощрялись лучшие, так клеймились худшие.

Но вернемся к проблемам снабжения. Заборные книжки за несколько лет до войны отменили, ликвидировали и разные "ОРСы" и "ЗРК". Кажется, какое-то специальное обслуживание для высоких чиновников осталось, но это все было за семью замками. И я как-то даже не задумывался над этим. Снабжение у нас стало лучше, ну и хорошо. А в чужой карман заглядывать мы не любили.

В начале войны вновь ввели карточную систему. Это было естественно. Народ подтянул ремни: шла жестокая война. Каким-то категориям работников ввели ряд льгот, вроде "ЛДП" — "Лечебно-диетического питания". Для этого в профком или местком надо было представить медицинскую справку. Я не знал случаев, чтобы какому-нибудь больному отказали в справке. Получали иногда справки и не очень-то больные. Все в то время недоедали, у многих было истощение.

После войны, в 1947 году карточки, наконец, отменили. Ну, и слава богу. А то даже, чтобы гостей пригласить, отметить какую-нибудь дату, приходилось или отоваривать все сахарные талоны на весь месяц, или бежать на толкучку, где можно было из-под полы все что-то втридорога достать. Мы со Светланой даже свою скромную свадьбу отметили, отоварив ради торта и бутылки портвейна "777" почти весь сахар всей семьи на целый месяц. А было-то всего шесть человек — мы, виновники торжества, наши мамы, Светина подруга Нора и мой приятель Юра. Вот и все. И ушли месячные талоны.

В 1929 году в Москве начали открываться особые магазины, которые странно назывались "Торгсинами". Торговля с иностранцами. Что это? Как? Никаких иностранцев, впрочем, там не было. Просто через эти магазины собиралось золото и драгоценные металлы, а потом уже все это направлялось Наркомвнешторгом за рубеж. "Торгсины" славились тем, что в них все было — мясо, ветчина, икра, яйца, сыры и колбасы, экзотические фрукты, вроде ананасов или бананов, шоколад, пирожные и прочие деликатесы, недоступные простому обывателю с его продовольственными карточками. Здесь все продавалось на золото, серебро и прочие драгоценности. Сюда в случае крайней нужды несли последнее, что оставалось от старых времен, от бабушек и дедушек. Серебряные ложки, золотые браслеты, кольца, даже свои обручальные, серьги, кулоны, подсвечники, нательные кресты, даже ризы от икон. Если так приперло, особенно, если кто серьезно заболел, то ради спасения ничего было не жалко. И несли последнее, что пронесли через мировую войну, через гражданку, что сохранили во время голода двадцатых годов. Несли, чтобы выжить. А позже начали появляться магазины-люксы. Помню такой в бывшем "Мюр и Мерилизе", где сейчас размещен ЦУМ, на Петровке. Здесь тоже было все, что угодно, но за очень большие деньги. Золота не требовали, но рассчитывали на то, что если очень хочется, или очень нужно, то и денег больших не жалко. Если их не было, то любыми способами доставали, занимали. И расчет на это у организаторов "Люксов" был верный: бойко торговали эти "Люксы".

Мама долго укутывала меня. На костюмчик надела свитер, голову обкрутила большим и колючим шарфом, Поверх шапки-ушанки, завязанной крепко под самым подбородком, нахлобучила еще большой папин башлык, длинными концами которого обернула мою шубу пару раз и туго завязала сзади узлом. Повернуться было невозможно. Я уже успел тысячу раз вспотеть, пока мама надо мной колдовала. Но надо терпеть. Ведь сегодня мы пойдем прощаться с дедушкой Лениным, с самим Владимиром Ильичем. Он умер несколько дней назад. Наш детский сад то ли поэтому, то ли по причине страшных морозов прекратил работу. А сегодня мама вдруг сказала, что наш сад пойдет прощаться с Ильичем. Только старшая и средняя группы. Мне через месяц будет целых пять. Я уже средний. Значит, и я пойду. А Ирка, которая уже ходит в первый класс школы может не гордиться этим. Занятия у них тоже отменили, а вот прощаться с Лениным они не пойдут. И пусть не задается.

До детского сада доехать на трамвае не удалось — движение где-то перекрыли. Но я даже не могу определить, где мы находимся. Сумел кое-как продуть маленький кружок во льду на оконном стекле, незаметно от мамы оттянув шарф вниз, чтобы освободить рот. А шарф от дыхания совсем около рта мокрый стал и очень холодный.

Через сразу же запотевшее стекло ничего разобрать нельзя. По негромким разговорам взрослых понял, что везут нас как-то кругом, через Красную площадь и Никольскую улицу. А Охотный совершенно перекрыт. на нем каждый день стоят очереди идущих к Дому Союзов. И все время очереди увеличиваются. "Из других городов приезжают", — говорит одна тетенька рядом. "И не говорите, горе-то какое", — отзывается другая. "Народу видимо-невидимо. Даже ночами стоят, не расходятся", — вступает в разговор третья. "А сами-то Вы были?. "Какое там. Разве одной пробьешься. Наш завод, наверное завтра пойдет. Вот сейчас приеду и узнаю". "А наша фабрика не знаю, пойдет ли, нет… Но все говорят, что пойдет. Там райком все распределяет". И снова молчат. Только вздыхают.