Николай Либан - Последние записи

Было 16 октября, когда считалось, что Москву сдадут. Все были уверены в этом. И все побежали из Москвы. Университет не работал. Они же все убежали. А кто не убежал, все-все попали в армию. А кто не попал в армию — те все на трудфронт.

Что я делал? Страшно было. Могу привести только один пример. Посоветовался я с Марией Романовной, это моя мать. Анна Алексеевна [2] Жена Н.И. Либана (примеч. сост.). забрала свою мать, парализованную старуху, и годовалого Николая [3] Сын Н.И. Либана (примеч. сост.). и отправились в эвакуацию со своим издательством «Иностранный рабочий». Сколько труда стоило ее уговорить не делать этого! Бесполезно! Мария Романовна говорит: «Колечка, кто нас там ждет? Мы приедем на пустое место. Нас там никто не ждет. А куда мы будем возвращаться, если будем, — тоже неизвестно. Так что я советую тебе уходить с войсками здесь я останусь одна». Приехал Андрей Никитин. Он уже служил в армии в это время. Меня не было. Он говорит: «Мария Романовна, через 2 часа сюда войдут немцы Я приехал взять Николая. Николаю Ивановичу нельзя оставаться. Это равно гибели. У меня есть два часа в моем распоряжении, я это могу сделать». Хорошо, что меня не было дома! Два часа истекли, меня нет. Он говорит: «Больше ждать не могу». Уехал на своем автомобиле — военном автомобиле. Через два часа немцы не пришли. И на следующий день не пришли.

И вот вся та масса людей, которая когда-то ушла из Москвы на восток, оказалась теперь в чистом поле. Куда идти? Вперед, т. е. на восток? А куда на восток-то? Транспорт не готов взять и увезти в Ташкент. Было критическое положение, страшное положение у этих людей. Все, кое-как шкандыбая, добирались до теплых городов. Некоторые дошли даже до Ташкента, до Самарканда. Дошли — а дальше что? Где приютиться? На бульваре, на скамеечке. Погода прекрасная, тепло. Но было не только тепло, было и жарко. Вот здесь начались инфаркты, ведь это все старые люди были — эти профессора. Это все было старье. Они умирали — не стоя, а сидя. Кому посчастливилось выжить — тот выжил. Ждали зимы, лишь бы только до зимы дожить, то есть до холодов. Это самое трудное — дожить до холодов. Тогда стали хлопотать, чтобы местом эвакуации был не Ташкент, а Свердловск. Из этой парилки — в холодную яму, в Свердловск. И так это продолжалось почти три года — вот такая бестолочь.

А я работал в университете. Да, отдан приказ, чтобы университет работал, хотя там студентов нет, профессоров нет. Но есть приказ, чтобы были расписания составлены, чтобы они везде висели, чтобы была образцовая посещаемость — все это было. Даже отбирали студентов на трудфронт из тех, которые остались. Вот остался такой мальчик Полянский, он пришел в комиссию к нам (а я был членом комиссии), а у этого мальчика одна рука не работает и одна нога не работает. Хотели, чтобы он шел разгружать. Гудзий меня спрашивает: «Ну, куда мы его пошлем?» Я говорю: «Ясно куда». — «Говорите, говорите куда!» Я говорю: «В поликлинику». Он спрашивает, куда идти. Я говорю: «В поликлинику идите». — «А что мне там делать?» — «Пусть напишут свидетельство». — «О чем?» — «О том, что вам физический труд категорически запрещен». Он пошел туда, ему сказали: мы напишем, но никто с этим считаться не будет. Ему и написали: «Физический труд категорически запрещен ввиду таких-то, таких- то болезней». Он пришел к нам, принес эту бумажку. Гудзий говорит: «А теперь что?» Я говорю: «А теперь очень хорошо! В его личное дело подошьем копию, а оригинал оставим себе». — «А это зачем?» — «А потому что с вас спросят, Николай Калинникович, на каком основании вы?..» — «Ну, я тогда к вам пошлю». Я говорю: «Пожалуйста, присылайте». А Гудзия в это время выбрали деканом. Я говорил: «Вам очень повезло». А я был секретарем кафедры русской литературы. И замдекана — лет семь, наверное, всю войну и после войны еще четыре года.

Люди возвращались с войны. А куда им деваться? Они шли в университет. А в университете я организовывал лекции по марксизму-ленинизму. Сам читал древнюю литературу, XVIII и XIX век.

О Николае Калинниковиче Гудзии, к сожалению, очень мало написано. Хотя надо сказать, что он всячески стремился увековечить свое имя в Университете. Он сделал заказ нескольким художникам, которые должны были написать его портрет. И портреты его действительно были написаны. Но, как всегда бывает у нас, хорошая затея кончилась почти анекдотом: после смерти Гудзия не знали, куда деть эти портреты. Одно время их поместили в коридоре, проходной комнате, так что никто не мог понять, почему они здесь. Другой раз поместили в учебной части, где находилась картотека работ ученых Московского университета. Кстати говоря, там были многие интересные работы, а Гудзия там не было.

Заслуга Гудзия перед Университетом, перед наукой, перед общественностью следующая (с моей точки зрения, очень большая). Надо сказать, что историю литературы преподавали начиная с советского времени: первый период — это был период советский, потом XIX век, потом шел XVIII век. И где-то там в самом конце помещалась древнерусская литература. Гудзий, как человек очень энергичный, предприимчивый и напористый, решил изменить все и сделать так, как должно было быть. С этой целью он обратился в Центральный Комитет партии, предложив свой курс лекций по древнерусской литературе, который шел не в хвосте, а был первым. И замечательно то, что этот курс древнерусской литературы доказывал патриотический характер русского народа, русской литературы, патриотический характер того замечательного направления, которое было дано русской жизни начиная с XII века. И своими рассуждениями он зачаровал членов ЦК, которые, разумеется, раньше никогда не читали древнюю литературу. И когда они узнали, что, оказывается, самый-то агитпроп здесь, в древней литературе, чего там куда-то ходить, вот здесь надо брать все, что нужно для пропаганды советских идей, с этого момента началась перестройка истории русской литературы. Это огромная заслуга Гудзия. Он занимался немного Толстым, он занимался отдельными произведениями древнерусской литературы. То, что он сделал с курсом, поместив древнерусскую литературу в начале истории России, это, конечно, грандиозная заслуга. И никто уже после него периодизации не пересматривал.

Надо еще сказать, что портретов Гудзия было два — один живописный, а другой скульптурный. Поскольку скульптурный портрет был темный, то не совсем догадывались, о ком это речь, кто, собственно, представлен. И куда его девать? Но был такой декан. Алексей Георгиевич Соколов, который решил, что особенно рассуждать не нужно. Лучше всего портрет декана Гудзия поместить в кабинет декана, чтобы все знали, что декан был всегда. Вот во времена Гудзия был воздвигнут монумент в его честь. И до сих пор этот скульптурный портрет находится в кабинете декана. И до сих пор не все знают, чей это портрет. Никакого, так сказать, комментария, объяснения нахождения этого достопримечательного шедевра нет. А можно было бы сделать очень интересную экспозицию с прекрасным историко-литературным комментарием, если бы люди немного шевелили мозгами и понимали, что само имя декана — имя преходящее: сегодня декан один, завтра будет другой. Фамилия другая, но декан-то останется. Декан — такое же твердое имя, как факультет. Мы не придаем значения терминологии — и делаем огромную ошибку и вводим в заблуждение наших младших товарищей.