Самуил Алёшин - Воспоминания Встречи на грешной земле

Есть люди, с которыми ты не только знаком, но даже дружишь, вас связывают взаимные симпатии и интересы. Однако встречаешься с ними редко, чаще ограничиваешься телефонными перезвонами.А чтобы посидеть да поговорить по душам — дела и суета мешают. Но вот эти люди умерли, и ты понимаешь, что лишился навсегда едва ли не самого ценного в жизни — духовного общения с близким человеком. Понимать-то ты это понимаешь, однако чувства так и не могут с этим примириться...

В моей уже довольно долгой жизни мне пришлось потерять немало близких людей. Ушли из жизни и люди, которые хоть и не были мне близки, но очень интересны как личности. Некоторые из них знамениты, известны и оставили заметный след в искусстве, науке и вообще в памяти широкого круга людей; других знали немногие, и я в том числе. О третьих могу рассказать, возможно, только я.

Одни мне были приятны, другие — наоборот. Но всех их помню. Эти заметки — попытка продолжить хотя бы иллюзию общения с теми, о ком храню добрую память. И воздать должное тем, кто, на мой взгляд, был дурным человеком, ибо причинял вред. Причинял не по недомыслию, а по злой воле, оставаясь при этом личностью незаурядной. (О тупых и ничтожных людях писать не хочется — не интересно. Да и в памяти они как-то не удерживаются.)

Могут спросить: а зачем вспоминать о дурных? Раз их уже нет, то они даже малейшего укола совести не почувствуют.

А я скажу: кто знает? И вообще —что есть, а чего нету? И что такое память?

Теперь почему «на грешной земле». Да потому, что по другой ходить не довелось. Ну и сам, конечно, этой земле соответствовал.

Те, кто будет читать эти очерки подряд, заметят — есть повторы. Казалось бы, почему не устранить? Но, нет. Они неизбежны, так как судьбы пересекаются. Да и хотелось, чтобы каждая читалась самостоятельно.

И, наконец, последнее. Этот сборник, естественно, не мог вместить всех моих «встреч на грешной земле» — да я и сейчас продолжаю встречаться и писать. Увидит ли написанное свет — зависит не от меня. И даже не от издателя — он обещал еще в этом году выпустить второй том, — а только от вас, моих читателей...

31.01.2001 Москва

Итак, эта книга о знакомых и близких. Но есть такие близкие — отец, мать, брат — о которых надо в первую очередь.

Ab ovo — это no-латыни значит «от яйца». То есть с самого начала. Тут о моем детстве.

Я родился в 1913 году на дальнем западе Российской империи. Родился в маленьком польском городишке Замброве ранним июльским утром, освободив тем самым мою матушку от меньшего бремени, дабы нагрузить ее, вместе с отцом, большим.

Единственное, что во мне было примечательного при рождении, это вес. Я весил 11 фунтов, то есть 5 килограммов, и все предполагали, что мать разрешится двойней. Этого не произошло, однако, — имея столь многообещающие весовые данные при рождении, я не реализовал их возможности в дальнейшем. Более того, уважаемая матушка потом неоднократно давала мне понять, что со мной ей было хлопот вдвое больше, чем с моим старшим братом. К моменту моего рождения ему уже было пять лет, и он один на своих хрупких плечах нес весь груз родительской любви. Явился я и безропотно принял на себя ее добрую половину. Казалось бы, мог рассчитывать на благодарность брата. Увы. Я вызвал лишь ревность.

Мое появление открыло для родителей возможность сравнивать своих отпрысков. Сравнения эти как начались тогда, так и продолжались еще долго, причем явно не в мою пользу.

Началось с того, что я отказывался держать во рту соску. Выплевывал ее, и никто не мог заставить меня изменить свое поведение. Это тем более казалось маме

безответственным, ибо брат в свое время беспрекословно принимал соску, не имея даже в помыслах сомневаться в ее необходимости. Уже одним этим поступком я давал повод для настороженного к себе отношения и вызывал упрек в эгоизме.

В самом деле, ведь я требовал дополнительного личного ухода. Я отказывался довольствоваться, выражаясь принципиально, субститутами. Пренебрегал традициями. Так ли ведут себя те, кого ожидает успешная карьера? И вообще — завидное будущее? Тот, кто хочет снимать пенки с людской наивности, должен, хотя бы внешне, терпимо относиться даже к нелепым правилам, — пока их не заменят пусть также нелепые, но новые.

Я тогда не понимал этого, но моя матушка, очевидно, осознавала и потому придавала значение такому, казалось бы, пустяковому факту с соской. Она была педагогом и в каждом поступке видела повод для воспитания.

Что касается отца, то, будучи врачом, он привык находить в основе многих человеческих деяний физиологическую причину, а потому не делал так далеко идущих выводов. Для него тот факт, что я выплевывал соску, означал лишь, что я предпочитал грудь. В чем он склонен был видеть скорее проявление здравого смысла, чем пагубного стремления отрицать значение коллективного опыта, выразителем чего и являлась соска.

Следующим моим поступком, который донес до меня семейный эпос, опять-таки взволновавшим маму, было самовольное открытие перекладины у стульчика, на котором я сидел за столом во время общей трапезы.

Стулик был высокий, и я восседал на нем, удерживаемый спереди упомянутой перекладиной, весьма хитроумно замкнутой. «И вот, представьте себе, — восклицала матушка, — мы как-то заговорились и вдруг видим: перекладина откинута, он собирается покинуть стулик! Еще секунда, он, конечно, упал бы, и!..» Тут она обычно переводила дух, возмущенно взглядывая на меня, даже взрослого, и добавляла: «Но вот чего не могу понять: как он ухитрился тогда отомкнуть перекладину?!»

Должен признаться, что, вспоминая об этом даже сейчас, я не могу удержаться от самодовольной усмешки.

Через полгода после моего рождения наша семья переехала в Москву, которую я с тех пор не оставляю. Прошло еще полгода, и началась Мировая война.

Будучи мал, я ничего не могу рассказать о той войне, не помню ее.

Думаю, мне было два года, когда я получил первое, и как оказалось, довольно верное представление об армии. Я сидел на плечах отца, который гулял со мной у фонтана на Лубянской площади. В это время мимо нас проскакала воинская часть. Мне запомнились лоснящиеся крупы лошадей и кавалеристы с гривами на касках. Больше ничего. Теперь, когда я стал значительно старше, то понимаю, что уловил тогда одну из самих существенных черт армии, которую власти стремятся представить народу в оправдание военных расходов, — ее декоративность. Гривы на кавалеристах?! Спрашивается, зачем, когда у лошадей уже есть гривы? А вот, поди ж ты, производят впечатление!