Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

Родители по-прежнему обожали Владимира и после того, как в марте 1900 года в Петербурге у них родился второй сын, Сергей. И мать с ее чувствительностью, и отец с его обостренным чувством справедливости явно баловали своего первенца и — как хорошо понимали и он сам [10] «До прекрасной крайности избалованный ребенок», — как сказал он в своей автобиографии (ДБ, 76). , и его братья и сестры — часто обделяли других детей вниманием и любовью (хотя о них конечно же заботились гувернантки и воспитатели). Оказавшись по своему рождению в привилегированном общественном положении, он даже в семье с самого начала жизни пользовался привилегиями самого любимого ребенка.

Хотя явно присущим ему чувством собственной значительности Набоков, возможно, во многом обязан родительскому обожанию, у него не выработалось безволия, которым отличаются избалованные дети. Вероятно, сама потребность оправдать уважение своего отца — человека строгих моральных правил, которые он подчас выражал очень резко, восполняла недостаток дисциплины 23 23 ПГ, 480–481. .

Летом 1901 года Елена Ивановна Набокова похоронила отца и мать. Она носила Сергея, когда ей, нервной по натуре, выпали тяжелые физические и эмоциональные испытания, связанные с болезнью родителей; позднее ее деверь предположил, что недостатки Сергея (его ужасное заикание, его робость, его ранняя ненависть к матери) могли быть следствием тревог, которые мучили ее в то время 24 24 Письмо КДН к Дональду Несбиту от 15 марта 1907, частное собр. . Вскоре после смерти родителей Елене Ивановне рекомендовали поехать на юг Франции. В конце лета Владимир Дмитриевич, оставив жену с детьми среди купален и пляжных полосатых кабинок модного Биаррица, вернулся в Петербург, где он в то время еще продолжал читать лекции в Училище правоведения. Вскоре Елена Ивановна с двумя сыновьями отправилась на виллу своего брата Василия «Перпинья», около По, в Нижних Пиренеях. Единственное, что запомнил из этой поездки Володя Набоков, — эта какая-то блестящая мокрая крыша 25 25 Письмо ВДН к Н.С. Таганцеву от 24 августа (26 сентября) 1901, ГПБ, ф. 760, д. 332. .

В Петербурге к Владимиру Дмитриевичу приехала на время его единственная незамужняя сестра Надежда. Как видно из воспоминаний Надежды Дмитриевны, ее брат по-прежнему вел тот великосветский образ жизни, который знаком нам по романам Толстого: по утрам — верховая езда на собственных лошадях в манеже неподалеку от дома, по вечерам — театр, а после театра — ужин с шампанским и устрицами. Зимой он едет за женой и детьми в Канны, а в начале 1902 года вся семья возвращается в Петербург 26 26 WL, 71; письмо ВДН к Н.С. Таганцеву от 30 ноября (13 декабря) 1901, ГПБ, ф. 760, д. 332. .

Вероятно, именно в это время русскую няню мальчиков сменила первая их английская гувернантка, мисс Рэчель Оум — «простая толстуха», имевшая обыкновение кормить детей перед сном английскими бисквитами (дантисты станут кошмаром Набокова) 27 27 Lolita, 355; ДБ, 76; ПГ, 385. .

Третий ребенок Набоковых, дочь Ольга, родилась 5 января 1903 года [11] В «Аде» день рождения своей нервной, легко возбудимой сестры Набоков передал беззащитной Люсетте — сводной сестре Вана и Ады, хотя благодаря счастливому совпадению, уготованному самой жизнью, в один лень с Люсеттой, его любимой героиней в этой книге, родилась и жена писателя. . Однако мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в старину, и маленький Владимир по-прежнему оставался в центре внимания родителей. Мать делала все, чтобы развить присущее сыну удивление перед жизнью. Превращая свои драгоценности в игрушки Володи, Елена Ивановна, очевидно, хорошо понимала созвучную ей самой, почти врожденную любовь сына к игре красок и света, которая сочеталась у этого склонного к синестезии ребенка с чуткостью к вкусовым и осязательным наслаждениям:

Заодно воскресает образ моей детской кровати, с подъемными сетками из пушистого шнура по бокам, чтобы автор не выпал; и, в свою очередь, этот образ направляет память к другому утреннему приключению. Как, бывало, я упивался восхитительно крепким, гранатово-красным, хрустальным яйцом, уцелевшим от какой-то незапамятной Пасхи! Пожевав уголок простыни так, чтобы он хорошенько намок, я туго заворачивал в него граненое сокровище и, все еще подлизывая спеленутые его плоскости, глядел, как горящий румянец постепенно просачивается сквозь влажную ткань со все возрастающей насыщенностью рдения 28 28 ДБ, 14; ПГ, 329. .

Выстраивая «Другие берега» и «Память, говори», Набоков ассоциирует это «гранатово-красное, хрустальное яйцо» с драгоценными камнями матери, с хрусталем, призмами, спектром, радугами — образами, которые сливаются воедино в его первых поэтических опытах: тема драгоценных камней и радуги позволяет ему одновременно выразить свой восторг перед сокровищами зрительного мира и установить связь между ними и своим собственным художественным даром.

Набоков всегда считал, что счастливое детство, даже самая ранняя его пора, сыграло исключительно важную роль в формировании его как художника. В «Других берегах» он переплетает разные мотивы, подобные мотивам драгоценных камней, и разные темы, подобные теме сознания, нарочно смешивая их как на загадочных картинках, почти столь же запутанных и завораживающих, как само прошлое. Лишь распутывая эти невидимые нити и разгадывая эти скрытые загадки, можно обнаружить ключи к набоковскому ощущению собственного детства.

Еще один из мотивов «Других берегов» связан с той ролью, которую играли в жизни Набокова садовые дорожки, парковые аллеи, лесные тропы 29 29 СЕ (неопубликованная глава), LCNA. . Он помнил, что его самосознание пробудилось впервые в августе 1903 года, в новом парке семейного поместья в Выре, на «аллее дубков, бывшей, видимо, главной артерией моего детства» 30 30 ПГ, 400. . Возможно, это произошло в день рождения матери [12] В исправленном и переработанном английском варианте автобиографии день осознания себя приходится на август 1903 года и совпадает с днем рождения матери. В «Других берегах», как и в первой английской редакции, Набоков пишет, что «это было в день рождения отца, двадцать первого июля 1902 года». Причем и в том, и в другом варианте отцу — 33 года, а матери — 27 лет. (Прим. перев.) . Володя шел между родителями и, выяснив, сколько им лет, впервые в жизни открыл для себя, что «я — я, а мои родители — они… Тогда-то я вдруг понял, что двадцатисемилетнее, в чем-то белорозовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, — моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в белозолотом и твердом, держащее меня за правую руку, — отец» 31 31 ДБ, 11; ПГ, 327. . Набоков вспоминает удивление и свободу, испытанные им с «зарождением чувства времени» на заре полного осознания себя — при этом «втором крещении», которое оказалось гораздо более таинственным и «действительным», чем погружение в православную купель, совершенное за несколько лет до этого 32 32 ДБ, 64; ПГ, 327. . На всем протяжении «Других берегов» особый интерес автора к тайне сознания не ослабевает.