Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

В пятой и последней главе «Дара» в жизни Федора открываются новые горизонты, его легкие наполняются кислородом, а неудовлетворенность исчезает. «Жизнь Чернышевского» вызывает поток рецензий: множество — возмущенных, большинство — тем или иным образом искажающих замысел Федора, одна (принадлежащая Кончееву, единственному современному поэту, которого Федор высоко чтит) — удивительно проницательная и хвалебная, все вместе — щедро отплатившие ему за первоапрельскую шутку первой главы. До сих пор Федор задыхался в тесноте наемных комнат. Теперь, теплым летом 1929 года, он день за днем загорает в Груневальде, наслаждаясь его простором и свободой. Его отношения с Зиной зашли в тупик, поскольку она строго запретила ему выказывать свои чувства в ее доме, где отчим попытался однажды ее совратить. Выход вдруг нашелся сам собой: мать и отчим Зины собираются переехать в Копенгаген, и Федор должен остаться в квартире с ней вдвоем.

Самое главное, идея «Дара» уже на подходе. Федор приближается к такому состоянию, когда в голове у него должен вот-вот родиться замысел книги, и ощущение таинственной искусности жизни начинает освещать все его небо новым светом. Он может идти вдоль шумной, заполненной машинами улицы, ворча что-то себе под нос и морщась, а мгновение спустя — размышлять о том, что «весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня… грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков — не что иное, как изнанка великолепной ткани». Подобно тому как в своем творчестве он научился избегать дешевой идеализации и различать узоры искусства и знаки сострадания даже в отталкивающих сторонах бытия, так и в своей жизни он использует тот же принцип, открывая поэзию в железнодорожных откосах, а первобытный рай — в замусоренном Груневальде, и различая в неуютных комнатах, где ему приходится жить, тайную печать щедрой судьбы.

Наконец у него появляется канва для его новой большой работы — сама история того, как судьба пыталась их с Зиной свести. Эта канва внезапно искупает все его неудачи и придает форму всему, что казалось бесформенным в начале книги. Кроме того, она объясняет, почему в «Дар» целиком и без сокращений входит «Жизнеописание Чернышевского» — самый причудливый образец искусства Федора. Стратегию Федора в книге о Чернышевском можно полностью оценить, лишь увидев в ней корректив к биографии отца. «Жизнеописание Чернышевского», в свою очередь, объясняет цели самого «Дара», поскольку более ранняя книга — это «упражнение в стрельбе», «упражнение, проба», тренировочное сочинение на темы судьбы. Разумеется, «Жизнеописание Чернышевского» и «Дар» в целом устроены по-разному. В опусе о Чернышевском темы судьбы даны в сжатой форме и откровенно, даже нарочито обнажены. Федор почти не пытается передать ощущение жизни, но дергает одну тематическую нить за другой, приводя в движение марионеточного Чернышевского. И напротив, в куда более искусном «Даре» он сохраняет ткань уходящего момента, беспорядочность, кажущуюся бесцельность и при этом показывает, что даже здесь судьба, быть может, продолжает свою работу и что всю эту сумятицу можно повернуть другой стороной, на которой откроется единый бесконечный замысел.

После этого роман завершается абзацем, напечатанным в строчку, как проза, но написанным стихами, которые точно повторяют сложную форму онегинской строфы. Прощаясь со своей книгой — подобно тому как прощался с Онегиным и читателями Пушкин, — Федор приглашает нас заглянуть за горизонт страницы. Там, если вглядеться внимательно, мы увидим, как Федор и Зина, дойдя до квартиры, где они впервые могут остаться наедине, обнаружат, что у них нет от нее ключей. Однако к тому времени, когда Федор напишет эти светлые последние строки романа, чувство разочарования уйдет в прошлое и будет забыто после многих лет счастья с Зиной. Онегинская строфа, совершенная по форме, — это своего рода торжественный гимн и одновременно приглашение вернуться к началу романа, чтобы увидеть совершенство формы и тонкий замысел во всем, что на первый взгляд кажется случайным и даже отталкивающим.

Набокова, как и Федора, поражало то, что судьба несколько раз пыталась познакомить его с будущей женой, прежде чем они наконец встретились (см. об этом гл. 10). Дань благодарности, которую приносит судьбе Федор, — это и выражение набоковской благодарности за подарок судьбы — за встречу с Верой Слоним.

На самом деле, в «Даре» Набоков обращается к собственному прошлому гораздо чаше, чем в каком-либо другом произведении. Как явствует из «Других берегов», Набоков считал, что попытки памяти вглядеться в то, что предшествовало рассвету сознания, сродни попыткам исследовать темноту, наступающую после его заката: в стихах Федора, углубляющихся в воспоминания его раннего детства, слышен и голос самого Набокова. Выра, самое дорогое для Набокова место в мире, превращается, деталь за деталью, в Лешино Федора. Преклонение Набокова перед отцом передается Федору, который также боготворит своего отца, а страстное увлечение Набокова лепидоптерологией переходит и к Федору, и к Годунову-старшему.

Главная тема «Дара» — это рост литературного таланта Федора. И вновь Набоков вглядывается в зеркало своего прошлого, чтобы создать портрет Федора. Свой ранний поэтический опыт — стертые эпитеты, гипнотическая магия метрических схем Белого — он с такой скрупулезностью передал Федору, что в собственном переводе воспоминаний с английского языка на русский решил опустить главу о своих первых стихах, дабы не повторять того, что читатели русского «Дара» уже хорошо знали. Как и Сирин, Федор движется от стихов к прозе, причем стиль его зрелой прозы сохраняет необыкновенную поэтичность. Набоков передоверяет своему герою все свои горячие привязанности — к родине, к семье, к языку, литературе, бабочкам, шахматам, к любимым женщинам — и даже окружает его обстоятельствами собственной жизни, собственным эмигрантским бытом — с уроками иностранных языков, отвращением к Берлину и солнечными ваннами в Груневальде 8 8 Об использовании Набоковым в «Даре» своего недавнего прошлого см. гл. 12–19. .

Однако у Набокова не было намерения разложить перед нами серию фотографий собственной персоны в молодые годы. Оберегая свою личную жизнь, он изменяет в Федоре все, в чем его первые читатели могли бы узнать Владимира Сирина. Выпускник Кембриджа, едва говоривший по-немецки, Сирин выделялся в глазах других эмигрантов своим британским пошибом. Федор, со своей стороны, учился в Берлинском университете и отлично владеет немецким языком [148] Чтобы еще больше дистанцироваться от Федора, Набоков вводит в роман эпизодический персонаж — молодого писателя Владимирова, который похож на своего творца возрастом, внешностью, одеждой, британским образованием, литературным стилем и манерами: «…как собеседник Владимиров был до странности непривлекателен. О нем говорили, что он насмешлив, высокомерен, холоден, неспособен к оттепели приятельских прений, — но так говорили и о Кончееве, и о самом Федоре Константиновиче, и о всяком, чья мысль живет в собственном доме, а не в бараке или кабаке». . Отец Набокова — человек, хорошо известный в России, где он снискал уважение за свою чуть ли не рыцарскую храбрость, — был государственным деятелем; отец Федора, о чьей отваге тоже слагали легенды, — натуралист и путешественник, стоящий вне политики. Самое главное, Набоков постарался, чтобы творчество Федора как можно меньше походило на его собственное. За пятнадцать лет, предшествовавших «Дару», Сирин продемонстрировал в стихах и прозе неистощимую изобретательность рассказчика. Федор, хотя его талант, по замыслу Набокова, и бесспорен, не способен свободно фантазировать и должен питать свое воображение жизнью реальных людей: собственным детством, путешествиями отца, бедами Чернышевского, своим и Зининым счастьем.