Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

Владимир Набоков тоже добился известности — в литературных кругах русской эмиграции, — когда ему было немногим больше тридцати, и обнаружил, что будущее для него закрыто, ибо с приходом Гитлера к власти русская эмигрантская культура распалась. Как и его отец, Набоков продолжал служить своему делу — литературе, когда обстоятельства вынудили его начать все сначала, по-новому, на другом языке.

В июле 1906 года казалось, что Дума мертва, и Владимир Дмитриевич тяжело переживал крах либеральных надежд. «Кажется, работа последних двух лет пошла прахом, — пишет он брату Константину, — и нужно все начинать заново. Нас ошеломил этот удар, и мы до сих пор не пришли в себя» 72 72 Письмо КДН к Дональду Несбиту от 10 августа 1906, частное собр. . В конце июля был убит теоретик кадетской партии по аграрному вопросу М.И. Герценштейн. В августе В.Д. Набоков с женой выехали из России в Голландию, а по пути навестили Константина, который служил тогда в Брюсселе. После роспуска Думы Елена Ивановна тревожилась больше обычного, и муж не стал открывать ей причину их внезапного отъезда из России: реакционеры-черносотенцы разработали план ликвидации самых влиятельных лидеров левых сил. По словам Константина Набокова, М.И. Герценштейн был первым в списке из шести приговоренных к смерти, а следом за ним шел Владимир Дмитриевич. Друзья В.Д. Набокова, узнав об этом, уговорили его ненадолго покинуть страну 73 73 Письмо КДН к Дональду Несбиту от 23 августа 1906, частное собр. . После 1922 года Владимир Набоков пытался проследить, как постепенно судьба — словно разыгрывая шахматную комбинацию — готовила гибель его отцу, но он, по-видимому, так никогда и не узнал, что в 1906 году тот стоял вторым в шеренге приговоренных к расстрелу.

В 1906 году Набоков открыл для себя бабочек. Солнечным летним днем в Выре, на ветке жимолости, склоненной над скамьей напротив входа в усадьбу, он с восхищением разглядел яркую узорчатую бабочку — махаона, которого Устин, петербургский швейцар Набоковых, тут же поймал для него в фуражку (Устин, состоявший на службе в тайной полиции, уговорил хозяев взять его на лето в Выру, полагая, что там будут проходить нелегальные собрания). Бабочку заперли на ночь в платяном шкафу, а утром она улетела. Следующая попытка была более удачной: замшевого, с цепкими лапками сфинкса мать усыпила при помощи эфира, а потом научила Володю расправлять бабочек 2 2 ДБ, 112–113; ПГ, 416, 417. .

То, что началось как страсть или колдовство, было — по объяснению самого Набокова — семейной традицией: «В нашем деревенском доме была волшебная комната, где хранилась отцовская коллекция — старые, поблекшие бабочки его детства, невыразимо дорогие мне» 3 3 Интервью Я. Броновского. . В.Д. Набоков, как и трое его братьев, заразился этим «вирусом» от немца-гувернера, и, хотя Владимир Дмитриевич больше не охотился на бабочек, его сын вспоминал, как

столь невозмутимый отец вдруг с искаженным лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с продолжительным стоном на «Аааа» — упустил дивного эль-альбума! 4 4 ДБ, 119; ПГ, 423.

В «Даре» отец героя — это с любовью выписанный портрет В.Д. Набокова, поразивший Елену Ивановну точностью и глубиной 5 5 Письмо ЕИН к ВН от 11 декабря 1937, АВН. . Стержень романа — восхищение героя своим отцом и желание воскресить его в своих воспоминаниях, причем отец его, по замыслу автора, — выдающийся ученый-лепидоптеролог.

Если Владимир Дмитриевич в молодости гонялся за бабочками, то Елена Ивановна, уже став матерью, изо дня в день бродила по окрестностям Выры в поисках желанной добычи — боровиков, подберезовиков, подосиновиков. В автобиографии Набоков намеренно связывает эту ее страсть со своей, которая очень быстро прогрессировала, ибо была наследственной и по материнской, и по отцовской линиям. После первой Володиной бабочки прошел лишь месяц, а его коллекция уже насчитывала кроме нее еще двадцать других распространенных видов. Теперь он стал воспринимать мир с таким восторгом и с такой четкостью, что неопределенность восприятия, которую он замечал за другими, была ему непонятна. Вспоминая детские «познавательные прогулки» с деревенским учителем Жерносековым в то же лето, Набоков с недоумением приводит типичный ответ на свой вопрос: «Ну, просто птичка — никак не называется» 6 6 ПГ, 394. .

В тот год английскую гувернантку сменила мадемуазель Миотон, ставшая вместо Жерносекова главным учителем Владимира. Рассказ «Mademoiselle О» (который Набоков включил в пятую главу «Других берегов» и «Память, говори») — портрет этой французской гувернантки — был написан прежде остальных частей автобиографической книги. В нем ярко проявился присущий Набокову дар — отбросив всякие предубеждения и готовые формулы, увидеть неповторимое в человеке.

Огромная, похожая на Будду, отгороженная от окружающих своим незнанием русского языка, постоянно чем-то уязвленная, мадемуазель Миотон летними днями читала своим воспитанникам одну за другой книги из обычного набора французских классиков, начиная с Корнеля и Гюго 7 7 Интервью Пиво. . Старшего из ее учеников особенно поражало несоответствие громоздкого тела и изящной живости и чистоты ее голоса: несмотря на ограниченность ее образования, ее французский язык был пленителен. Но даже мальчиком Набоков не выносил вздохов сентиментального сострадания судьбе героя и ее стараний вывести мораль из прочитанного. Двадцать лет спустя в «Защите Лужина» он подарит герою и свою гувернантку, и то раздражение, которое она у него вызывала. А еще через сорок лет, в «Аде», у гувернантки Вана и Ады Mlle Lariviere, над которой все подсмеивались, будет такой же, как у мадемуазель Миотон, муаровый зонтик, такой же бюст и такое же пристрастие к поэзии Коппе.

Пока голос Mademoiselle журчал, не ослабевая, Владимир смотрел сквозь цветные стекла веранды на сад или на солнце, которое, «проходя через ромбы и квадраты цветных стекол, ложится росписью драгоценных камений по беленым подоконникам»: и здесь мемуарист соединяет мотив драгоценных камней — многоцветия — цветных стекол и мотив литературы 8 8 ДБ, 96; ПГ, 402. . Но хотя в детстве ему пришлось выучить наизусть «куски дурацкой трагедии Расина» «вместе со всяким другим лжеклассическим бредом», он считал, что настоящей литературе, даже французской, он приобщился не через чтение мадемуазель Миотон, но через книги в библиотеке отца 9 9 ДБ, 98, 105; ПГ, 410. . Много лет спустя, вспоминая эти предвечерние часы, Набоков, подобно Лужину, будет перебирать их в своей памяти, как сокровища. Тогда же он просто смотрел через цветные стекла веранды, ожидая окончания урока.