Михаил Горбов - Война

Стояли мы в поле, в базе. Ждали очереди сменить товарищей, ждали с нетерпением, так как последние дни бои были упорные; не хватало угля, и мы ломали на станциях заборы, чтобы топить паровоз. С фронта приходили тревожные слухи об усталости пехоты, о новом и страшном оружии красных тачанках. Много вреда наделали они нам. По ночам было тревожно, ждали атак этих тачанок в любую минуту. Все были невыспавшиеся, многие уже лежали в тифу, было голодно, холодно — но настроение было очень бодрое.

И вот к вечеру пришел наш поезд за нами. Мы уже собирались сменить команду, но переменилось сразу все. Не только нельзя было идти на позиции, но приходилось срочно отступать. Оказалось, что густые цепи свежей красной пехоты прорвали наш фронт, что наша пехота бежит назад, неся огромные потери; что красные кавалеристы глубоко в нашем тылу и что вряд ли даже мы сможем уйти на юг, так как пути за нами взорваны. Однако командир приказал идти на север, чтобы поддержать пехоту. Катастрофа произошла сразу. Ее никто не ждал, к ней никто не был подготовлен, наша связь была недостаточна, и мы оказались застигнутыми врасплох. И вот, пройдя верст пятнадцать на север, мы узнали, что такое паническое бегство. Бросив оружие, пешком ли или на случайных повозках пехота бежала в прямом смысле слова, прямо по полю, кучками и врассыпную. Бежали без оглядки, лишь бы унести ноги. Стрельбы почти не было, и видны были на горизонте отряды кавалерии, вероятно, красной. Мы открыли по ним огонь. Всадники разметались по полю — это были передовые отряды красных. Прошли еще версты две, в недоумении и нерешительности: красных не было видно, пехота наша была сзади, что делать?

Вдруг за нами прямо, на путях в версте от нас, мы заметили две тачанки. Солдаты, выскочившие из нее, старались разобрать путь. Откуда они взялись? Взяв их под пулеметный огонь, мы быстро пошли назад. Догнали пехоту — полная паника и растерянность. Просились к нам на поезд, грозились стрелять в нас в случае отказа. Погрузив некоторых раненых, пошли на юг. Ни распоряжений, ни указаний от кого бы то ни было получить нельзя. Далеко в тылу была слышна орудийная стрельба. Что, где и почему — никто ничего не знал. Боясь быть окруженными, пошли уже ночью дальше и к утру узнали, что красная кавалерия прорвалась далеко в наш тыл и что из запасной батареи по ней открыли огонь. Кавалерия эта, спалив что могла, попортив мосты, перерубив кого могла, ушла в направлении фронта, и никто не знал, что делать. Было впечатление полного нашего разгрома. Неизвестно было, где фронт и есть ли он вообще.

Починив пути, мы пошли обратно к Белгороду, оставив Курск и не задерживаясь иначе как для пополнения топлива. В Белгороде только мы узнали более или менее, что произошло. Оказалось, что наш фронт прорван, что пехота, кроме специальных ударных частей, совершенно деморализована, что фронта нет и что надо идти на Харьков, где может быть организована оборона. Пошли в Харьков, отступив сразу почти на триста верст. В Харькове новости оказались еще хуже. Было приказано город оставить и идти в Севастополь. С соседних фронтов приходили самые грустные сведения: мы отступаем повсюду; повсюду преимущество красных огромно, а наши войска частью деморализованы, частью не в силах сдерживать натиск красных. Наша задача была — по возможности сдерживать красных, отступая на юг, взрывать за собою мосты, станции и водокачки.

И вот пошли мы назад. Иногда обгоняли бесконечные обозы — это были обозы нашей пехоты, везущей на реквизированных у крестьян повозках то, что можно было увезти, и раненых. На всех станциях нас осаждали перепуганные люди, прося взять их с собою. Но на наш перегруженный ранеными поезд мы брать никого не могли. Приходилось почти с драками ссаживать людей с буферов; нас проклинали, нас просили со слезами.

Во время этого страшного отступления мы почти не видели врага. Иногда вдалеке появлялись конные части, мы их разгоняли, но ни разу и нигде не вошли в контакт с красными. Создавалось впечатление, что они не успевают идти за нами. Катастрофа была полная. Фронт, весь фронт развалился за несколько дней. Все бежало обратно в Крым, и если что задерживало бегущих, так это тиф. Как-то вдруг началась эта неслыханная эпидемия. Люди умирали тысячами. На одной из станций, где-то в Донецком бассейне, кажется, послали нас, нескольких человек, взорвать ее. Было уже совсем темно. Мы вошли на вокзал. За столом и на полу сидело и лежало множество людей. Все мертвые. По полу ползали тысячами голодные вши, в поисках живого теплого мяса. Слышно было, как они хрустят под ногами. Сломав телефон, мы пошли на электрическую станцию. Никого, ни души. Брошенный мотор работал. Подложили под него пироксилиновую шашку и вышли на улицу, ожидая взрыва. Со взрывом погас сразу свет по всей станции. В темноте пошли к водокачке, подорвали ее. Была жуткая и зловещая темнота. Ни души, никакого звука. Прошли в поселок; выбив дверь в одном доме, нашли лежащих мертвецов. В следующем доме — то же самое. Трупы прямо на улице, трупы у колодцев — везде, где смерть застала больных истощенных людей.

Где-то мы простояли несколько дней, чиня наши поломки. Мимо нас, мимо станции целый день седенький батюшка проезжал на телеге к кладбищу, сидя на краю телеги, верхом нагруженной мертвецами. Правил он сам и обратно ехал на пустой телеге. Кого это он хоронит? Остановили и узнали. В деревушке был наш лазарет. Умерли все, и он с отцом диаконом грузил мертвых на телегу и отвозил на кладбище. Там, с могильщиком, они хоронили, отслужив краткую панихиду. Хоронили без гробов, прямо в землю, да и то не хватало на всех места. Мы предложили ему ехать с нами.

— Куда я, голубчик, поеду? Стар уже. Вот придут не сегодня-завтра большевики и расстреляют меня, грешного. И делу конец.

Среди нас тоже появились больные; им отделили вагон и сносили их туда на попечение сестры и доктора. И сестра, и доктор вскоре, заразившись сами, умерли. Схоронив их прямо в поле, мы продолжали наш путь, сами ухаживая за нашими больными. Ясно было, что никто не избежит этой болезни, и мы ждали, что каждого из нас рано или поздно отнесут в эту живую мертвецкую. Болезнь начиналась сильным жаром, болела голова, начинало трясти и сознание меркло. Те, кто жара не выдерживал, умирал в бреду; у кого сердце могло выдержать, медленно выздоравливал. Это было так просто и так неизбежно. Но выздоровевшие все были как бы помечены — у всех делались удивительные глаза, глаза святых. Какая-то была в них чистота, что-то как бы светилось изнутри их воспаленного и испуганного взора, по глазам мы узнавали их. Последствия были разные: кто выздоравливал совсем, кто на долгое время оставался каким-то чудаком, как бы не от мира сего. Постепенно мы все попадали, как я уже сказал, в эту мертвецкую. И вот настала и моя очередь. Мы уже были в Крыму, осажденном красными. Но на Перекопе генерал Слащев организовал укрепление, и большевики остановились перед ним.