Галина Гудкова - Будут жить !

Стукнула дверь. Появилась хозяйка, объяснила, что живет с малолетними детьми в погребе. Я спросила, нельзя ли помыться и поспать. Женщина вскипятила воды, притащила деревянное корыто, разогрела чугунок куриной лапши. Поглядывала она жалостливо, вздыхала и все допытывалась, как это бабы в армии, среди мужиков, служат.

Давно не испытываемое чувство чистоты, тепла, сытость разморили. Хозяйка звала спать в погреб. Но уходить из теплой избы в сырость и холод так не хотелось!

- Часто вас обстреливают? - спросила я.

- Стреляют! - отвечала хозяйка.

- Если тут лягу, не возражаете?

- В погребе спокойней. Но как хотите...

Я решила остаться: от прямого попадания и погреб не спасет, а бревенчатые стены от осколков защитят надежно. Легла на широкую лавку вдоль глухой, без окон, стены, возле печки - так казалось безопасней. Хозяйка ушла, я закрыла глаза и через минуту-другую провалилась в сон.

Беспамятство глубокого сна прервали сильный удар в голову и ослепительная вспышка. Потом началось новое падение, но уже не в сон, а в бездонный мрак...

* * *

Очнулась я в медсанбате, на операционном столе, от нестерпимой боли в левой половине головы. Узнала лицо склонившегося надо мной ведущего хирурга Русакова и поняла: орудует зондом. Поймав мой осмысленный взгляд, Михаил Осипович негромко, успокаивающим тоном заговорил:

- Терпите, милая!.. Так... Вот и хорошо. Молодец! Сейчас отправим вас в армейский госпиталь: рентген черепа нужно сделать, милая. Уж потерпите!

Отнесли меня на носилках в бывший мой госпитальный взвод. От сопровождавшей Дуси Шумилиной узнала, как сильно мне не повезло: крупнокалиберный фашистский снаряд буквально разворотил избу, где я спала, и большой осколок повредил кости моего черепа в левой височно-теменной области.

Пролежала я в госпитальном взводе всего два часа с небольшим, но возле койки перебывали почти все знакомые с Акмолинска врачи, операционные и медицинские сестры: подбадривали, гладили руки, давали пить, пытались покормить.

В армейском госпитале уложили в общей землянке с мужчинами на дощатые нары. Болела, кружилась голова, тошнило, поднялась высокая температура. Говорят, в забытьи я сильно стонала. И вдруг словно сквозь слой ваты (слышала я плохо) - знакомый голос:

- Миленькая моя, да как же это вас? Чем вам помочь, голубчик?

Сострадание, глубокое участие, доброта, даже нежность, звучавшие в голосе, не совпадали с обликом человека, которому этот голос мог и должен был принадлежать. Наваждение! Я с трудом открыла глаза - и не сразу поверила, что ко мне склонилось широкое, рыжеусое, взволнованное лицо бывшего командира медицинской роты медсанбата нашей дивизии, такого не любимого нами Рубина, прозванного игуменом женского монастыря. Почему он здесь? Зачем? Откуда узнал, что я попала в госпиталь?

Рубин почувствовал мое недоумение и беспокойство.

- Я тут ведущим хирургом, - объяснил он. - Просматривал первичные медицинские карточки, вижу вашу фамилию, ну и, конечно, сразу сюда. Не волнуйтесь, миленькая, не волнуйтесь! Все будет хорошо, родная! Все для вас сделаем! Ах ты, беда какая... А ведь я всех вас постоянно вспоминал. Да. Но это так, к слову... Вы только не волнуйтесь!

Гвардии майор Рубин проявил по отношению ко мне подлинно дружескую заботу. На следующий день он даже проводил носилки к самолету, который доставлял тяжелораненых в полтавский госпиталь. Тепло простился, пожелал скорейшего выздоровления, помог задвинуть носилки в машину...

- Не поминайте лихом, голубчик! - донесся его голос.

Вез меня и еще двух раненых "кукурузник", переоборудованный под летающую "скорую помощь". На нижних плоскостях крыльев самолета и в хвостовой части были вмонтированы длинные полукруглые ящики, куда и задвигали носилки. Мои задвинули в левый, в правый - носилки с рядовым солдатом, у которого ампутировали обе ноги, в хвостовую часть - носилки с безруким майором.

Сразу после погрузки я потеряла сознание и очнулась уже при выгрузке. В памяти осталось: пилот - рослый, широкогрудый мужчина - подошел, поглядел, убедился, что я жива, попытался ободряюще улыбнуться, круто повернулся, ушел...

Рентгеновской аппаратуры в Полтаве не оказалось - днями ее отправили за Днепр, и меня эвакуировали санитарным поездом в Харьков, в тамошний нейрохирургический госпиталь. И вот вагон "черепников": бредовые вопли и крики, качка, перестук колес. Все дальше родная армия, родная дивизия, родной артиллерийский полк, и все острее чувство потерянности, ненужности, забытости...

Примерно через неделю рентгеновские снимки были готовы. Хирурги госпиталя предлагали оперироваться, удалить поврежденные кости черепа. Но рана затянулась, и я отказалась от операции.

Созывается консилиум. Снова предлагают операцию. Снова отказываюсь. Проходит месяц. Настаиваю на выписке, чтобы повидать семью. Теперь врачи отказывают! Но я настаиваю, упорно стою на своем и после долгих колебаний госпитального начальства получаю наконец месячный отпуск по болезни.

Еду через Москву. На улице Горького меня, облаченную в прожженную шинель, в потертую, болтающуюся на обритой голове шапку-ушанку, задерживает патруль. Начальник патруля, майор, начинает выговаривать за неряшливость, но прерывает нотацию на полуслове, вытаскивает блокнот и дает записку в комендатуру, где я получаю новое обмундирование: хлопчатобумажное военное женское платье, белье, кирзовые сапоги, новехонькую, на мой малый рост шинельку, офицерскую шапку-ушанку, скрипучий кожаный ремень и даже новенький зеленый вещевой мешок.

Вещи добротные, хорошие, но почему-то жалко сдавать прожженную шинель, старые брюки, разбитые, слишком большие сапоги и штопаный-перештопаный вещевой мешок: как будто рвешь последние связи с прошлым...

До Джезказгана добиралась с частыми пересадками, чувствуя слабость, головокружение, звон в ушах. По ночам, забываясь, кричала. Меня будили: "Товарищ капитан, хватит воевать!"

Добравшись до Джезказгана, очень ослабела и, переступив порог дома, упала без сознания. В чувство привел отец. Он стал совсем седым, исхудал, лицо изрезано глубокими морщинами. Сказал, что сын в детском саду, но сад не здесь, а в Долинке, под Карагандой.

Я даже заплакала от огорчения и в тот же день поехала в Караганду. Но за дорогу так устала, так изволновалась, что в Долинке, не дойдя до детсада, опять потеряла сознание и упала. Меня подобрали, отвезли в больницу и выпустили только через две недели.

На этот раз я до детского сада дошла. На дворе ковырялся в снегу мальчик в вытертой шапке, большом демисезонном пальто и больших заскорузлых ботинках.

Позвала. Поднял голову, не узнал, снова заковырялся в снегу. И лишь после того, как позвала еще раз и заплакала, кинулся ко мне и тоже заплакал.