Владимир Карпов - Взять живым !

- Все это так, - задумчиво молвила Таня. - Но как вспомню его первую жену, так сердце переворачивается. Он ей тоже в любви клялся. А меня увидел - забыл. Значит, и со мной будет жить до первой встречной?

- Ну, это ты напрасно! - остановил ее Василий. - Есть недостатки у Линтварева, но чтобы за бабами волочился, такого я никогда не замечал. В этом отношении он строгий.

- А я?

- Что ты?

- За мной увивался.

- Полюбил, значит, всерьез, по-настоящему. Ты этого не допускаешь?

- Вроде любит. Жить вместе упрашивает. Но мне ту, другую, женщину жалко. И значит, соседка моя, склочница, права - мы у них на фронте мужей поотбивали? А я разве отбивала? Сам он навязался на мою голову.

- Ты мне рассказывала раньше - тоже его полюбила, он раненый был, культурный, обходительный, помнишь?

- Сперва любила. А потом возненавидела, когда узнала, что обманул. Ну, сказал бы он, что женат, ничего с собой поделать не может, ведь все по-другому сложилось бы. А он скрыл.

- У первой жены дети есть?

- Нет.

- Вот видишь, и это надо учитывать. Вообще многое переменилось. Теперь ты все знаешь, у вас пацан, Линтварев любит тебя и ребенка. Старая семья не склеится. Как видишь, все к тебе сошлось. От тебя зависит - быть вам счастливыми или нет.

- Почему ты его сторону держишь? - вдруг раздраженно спросила Таня. Он тебя в штрафную роту упек, а ты его защищаешь!

- Совет просила, вот я и советую. Объективно, без своих обид. Да и Линтварев теперь не тот, он во многом изменился. Жизнь его пошкрябала, канцелярскую спесь в окопах пообдуло. Это тоже учти.

- Учту, - вздохнув, сказала Таня.

Они еще поговорили. Василий все смотрел на мальчика и поражался его сходству с отцом. Таня пригласила в гости к себе. Обещала еще прийти к Ромашкину, она жила недалеко. Он проводил ее до трамвайной остановки, поднял коляску на площадку вагона и, спрыгнув на ходу, помахал вслед дребезжащему трамваю. Вокруг сновали веселые, говорливые люди, девушки в цветистых платьях, смеялись школьники, перебегая улицу. Как это бывало уже не раз, Василий очень остро ощутил сладость простой мирной жизни: улица, ходят люди, мчатся автомобили и трамваи, казалось бы, ничего особенного, обычная будничная суета, но как она прекрасна! Как приятно видеть все это, ходить в полный рост среди людей, не опасаясь ни пуль, ни снарядов. Какое, оказывается, простое и непритязательное человеческое счастье.

Ночью полк разбудили дневальные. Именно разбудили, а не подняли по тревоге. Спокойно, негромко скомандовали:

- Подъем! Вставайте, товарищи. Будет генеральная репетиция.

Ночные подъемы прежде всегда происходили по взвинчивающему, будоражащему призыву: "В ружье!" Сегодня не надо было спешить, но срабатывала годами выработанная привычка: одевались быстро, бежали к умывальникам. Через несколько минут все были готовы. Собрались во дворе, а времени до построения осталось еще много. Закурили. Посмеиваясь, Кузьма сказал:

- Так вот и дома ночью толкнет жинка в бок, а ты первым делом в сапоги вскочишь!

Москва спала. Тихая, умиротворенная. Лампочки светились, убегая вдаль, вдоль тротуаров. "Как трассирующие пулеметные очереди, - подумал, глядя на них, Василий. - А круглые пятна света на дороге похожи на воронки, только белые... Так и буду, наверное, всю жизнь войну вспоминать".

Хотел Василий прогнать навязчивые фронтовые сравнения, но куда от них денешься, уж так устроен человек - все видит через свое прошлое, пережитое. Глядел Ромашкин на красивые высокие дома, широкие подметенные улицы, а вспоминались те, по которым шел на парад в сорок первом: скорбные улочки, холод, мрак, окна, заклеенные белыми бумажными крестами, дробный стук промерзших подметок по мостовой.

Вдали над входом в метро засияла большая красная буква "М". И тут же встала перед глазами Василия другая "М" - синяя, и вспомнились слова Карапетяна: "Это для маскировки, чтобы немецкие летчики не видели. До войны эти буквы были красные". И вот она, эта алая, сияющая буква "М".

Генеральная репетиция парада проводилась на Центральном аэродроме, что на Ленинградском шоссе. Асфальтированное поле размечено белыми линиями с точным соблюдением размеров Красной площади. Красными флажками на деревянных стойках были обозначены Мавзолей, ГУМ, Исторический музей, собор Василия Блаженного.

Войска, генералы перед строем, командующий и принимающий парад освещены ярким белым светом прожекторов. Под прямым ударом их лучей вспыхивали белым огнем ордена, медали, никелированные ножны генеральских шашек.

Когда рассвело, принялись за дело фотографы и кинооператоры, они сновали между рядами, выбирали особенно колоритных фронтовиков, благо было из кого выбирать, каждый сиял целым "иконостасом" наград.

Вдруг Ромашкину показалось знакомым лицо одного невысокого журналиста. Он был в очках с толстой роговой оправой. "Где я его видел? - припоминал Василий. - На кого-то похож? Такого очкарика вроде бы не встречал. Да и всего-то в жизни знал одного журналиста - Птицына. Того, что с нами ходил на задание и был ранен. Но тот был без очков и, наверное, умер... И все же..."

- Товарищ, вы не Птицын?

- Ромашкин! - воскликнул очкарик и тут же обнял Василия. - Живой?

- Я-то жив, а вы как выцарапались?

- Обошлось. Читали заметку?

- Спасибо. Каждый разведчик на память сохранил.

- Боюсь спрашивать - не все, наверное, дожили до победы?

- Не все. - Василий рассказал о тех, кто погиб.

- Я ведь тогда случайно остался жив, - пояснил Птицын, - и не только потому, что был ранен в живот. По дороге в ваш полк разбились очки, запасных не было. Возвращаться время не позволяло. Я с вами почти слепой мотался. Ни черта не видел!

- Когда отбивали фашистов, тех, что сбоку к нам в траншею влетели, помните? - я заметил, уж очень вы по-учебному стреляли, одну руку назад, другую с пистолетом далеко вперед, прямо как в тире!

Птицын смеялся:

- Вот-вот. Гитлеровцы у меня в глазах словно тени мелькали, почти наугад стрелял.

- Как же вы отважились идти без очков с нами?

- Материал нужен был срочно. На войне каждый по-своему рискует. Запишите мой телефон, адрес. Встретимся, поговорим. Я ведь москвич.

Василий записал, а Птицын все не уходил, рассказывал:

- Я часто вспоминал о вас. Хотел разыскать, но не знал полевой почты. После ранения здесь, в Москве, лечился. Знаете, что я сейчас вспоминаю?

- Конечно, нет. Столько было за эти годы!

- Видится мне парад сорок первого. Снег падает. Суровые лица, настроение тяжелое. Хочу написать статью - сравнить тот и этот парад.

- Я тоже тогда был на площади.

- Это же здорово! Может, я и возьму за основу ваши переживания - тогда и теперь?

- Только не это! - воскликнул Ромашкин, вспомнив, как стесненно чувствовал себя при каждой просьбе рассказать о фронтовых делах. Желая уйти от этой затеи, Василий перевел разговор на другое. - Вы знаете, у меня тогда даже неприятность произошла.