Моисей Дорман - И было утро, и был вечер

продолжение прихожей и выход на заднее крыльцо. Слева - лестница на мансарду.

Я открываю дверь справа, и мы входим в небольшую, очень чистую, хорошо убранную комнату. Книжный шкаф, два кожаных кресла, красивая люстра. В центре комнаты под люстрой - стол, накрытый белейшей скатертью. На столе приготовлены тарелка, чашка с блюдцем, ложка, вилка, нож, еще блюдце с тремя кусочками сахара. Смотрю вопросительно на Никитина: "По какому случаю такая торжественность?" А он улыбается:

- Я только намекнул, а они сами предложили вам тут поесть. Чего отказываться-то? Во как тут чисто, покойно. Давно ведь в такой чистой горнице не сидели. Славно.

Неожиданно. Пусть будет так. Скидываю с плеча сумку, полушубок, шапку. Бросаю все на стул в углу. Подпоясываюсь, подвигаю пистолет к боку,

причесываюсь - обстановка обязывает. Сажусь и предлагаю Никитину:

- Может, за компанию подзакусите? В котелке - большой запас есть.

- Нет, я поемши. Кипяток на плите стоит. Возьмете для чаю.

- Спасибо. Отдыхайте. Я поем и приду.

- Ваше одеяло я на диван положил. Так что пойду отдыхать.

- Идите, конечно.

Культурно наливаю из котелка в тарелку свою баланду. По привычке

поднимаюсь за сумкой, чтобы достать свою заслуженную самодельную литую алюминиевую ложку, но замечаю, что все уже приготовлено и годится для самой изысканной еды. Приятно.

Не успеваю доесть баланду, как дверь осторожно открывается, входит хозяйка, а за ней - хозяин. "Пшепрашэм, пан офицер", - они просят извинить за беспокойство. Интересуются, сколько мы проживем у них. Если бы я и знал, то все равно не сказал. Какая-никакая тайна. Но я и не знаю. Вместо ответа я заговариваю о другом:

- Мне странно. Дзивне, что вы называете меня паном. У нас панами называют помещиков, капиталистов. Одним словом, богачей. У нас писали о польских панах, как о богачах, магнатах. Называли их белополяками. Какой же я пан?

На вид они люди интеллигентные, немного понимают по-русски. С ними

интересно поговорить. Любопытно. Хозяин меня понимает, улыбается:

- Я вем, вы не паны. Вы вшистци товажиши. Знаю. Але ж у нас воспитанные люди называют друг друга "пан". Так принято: и магнат, и бедняк -одинаково паны. В этом они равны. У вас в России раньше тоже все называли один другого "господин". Культурные люди, не хамы. Вы этого уже не застали. Але "товажиш" - тоже уважительно.

Хозяин терпимо говорит по-русски, лишь немного используя польские слова. Высказывается корректно, высокомерия не замечаю. И я стараюсь проявить воспитанность. Отвечаю, что понимаю смысл этой традиции и ничего против нее не имею. Пусть будет так: пан - так пан. Интересуюсь, как зовут их. Имена у них простые: Богдан и Мария Шавельские. Мне неприятно, что я не ответил на волнующий их вопрос:

- Вы спросили, сколько мы у вас пробудем?

- Так, так. Иле дни? Сколько дней?

- Не переживайте. Мы пробудем недолго. Точней не знаю.

Хозяин удрученно кивает головой, он расстроен. Они не уходят.

Я выяснил, что пан Богдан и его жена - оба врачи. Что жене чудом удалось спастись, бежав из немецкого концлагеря. Оказывается, что хозяин еще "за России", то есть до нашей революции, учился в Варшавском университете на медицинском факультете и поэтому знает немного русский, хотя порядком подзабыл. А жена

по-русски почти ничего не понимает.

После "первой войны", "за Польщи", они одно время жили в Люблине, потом переехали сюда, под Краков, работали в больнице и имели частную практику. В сентябре 1939 года на фронте погиб их сын Юзеф - офицер польской армии. Потом была оккупация, преследования. Жизнь разрушилась.

Хозяин заинтересованно, но ненавязчиво расспрашивает о моей жизни. Рассказываю, что родители - учителя, а я хотел стать инженером. Но успел лишь закончить школу и - война. Нашей семье в конце июля 1941 года удалось бежать

из-под Одессы аж на Урал.

Получается приятная, почти домашняя беседа. Чувствую, что хозяину хочется поговорить, и он заводит политический разговор. Считает Пилсудского великим патриотом и спасителем Польши, а последних правителей Рыдз-Смиглу и Бека - карьеристами и предателями. Находясь между Германией и Россией, Польша была обречена, тем более без надежных союзников. Англия и Франция бросили Польшу на произвол судьбы. Польское правительство дезертировало, и Польша погибла.

Я пытаюсь убедить хозяев, что все обстоит хорошо. Красная Армия освободила обе столицы - Варшаву и Краков. Скоро восстановится независимая Польша, и все будет лучше, чем до войны, гораздо лучше:

- Для поляков самое страшное позади. Война почти закончилась. Радуйтесь, что у вас уже мир! Покуй!

- Покуй! Покуй! - продолжает ныть хозяин. - Какое может быть спокойствие, когда дом полон солдат! Мы, обыватели, не чувствуем себя в безопасности. Как и вся Польша.

- Наши солдаты не обижают население. Нечего бояться!

- У нас много страшного рассказывают о "советах" (советских гражданах) и о ваших солдатах. Есть насилия и в нашем городе тоже. К сожалению.

- Немецкая пропаганда запугала вас. Геббельс всю Европу запугал

большевиками и "советами". Вас тоже.

- Так, так. Але мы боимся. Посмотрите на тэн образек (эту картинку).

Он достает из книжного шкафа и протягивает мне картинку побольше почтовой открытки. Картинка красивая, цветная, на странной, очень плотной и толстой бумаге. Изображен на ней изнутри высокий средневековый храм, возможно, костел. Классическая готика: узкие высокие окна, красно-золотые витражи, много колонн, роспись, богато убранный алтарь, огромные люстры...

У алтаря с поднятой рукой стоит старый благообразный священник, по бокам - молодые служки в белых накидках. Происходит венчание. Священник благословляет стоящих перед ним красивого молодого человека в черном костюме с белым цветком в петлице - жениха и ослепительную красавицу -невесту в белом платье и фате. Позади молодых - представительные, хорошо одетые мужчины и женщины, видимо, родственники, знакомые, свидетели, гости.

Я внимательно рассматриваю карточку. Что ж, красиво, даже умилительно. Величественный храм, мягко улыбающийся священник, молодые люди с

торжественными, счастливыми лицами. Запомнится на всю жизнь.

- Очень красивая картинка. Бардзо пьенкный образек. Дзинкую, - говорю я и возвращаю карточку.

- А теперь, пан офицер, посмотрите еще раз на свет.

Он берет у меня картинку, подходит к окну, смотрит ее "на просвет" и отдает мне.

Я тоже смотрю и вижу другую - страшную картину. Через выбитые двери в этот же храм ворвалась толпа, нет - орда гориллоподобных, разъяренных, заросших до глаз солдат. Лица их отвратительны: уродливы и тупы, скорее, морды животных. Они в длинных шинелях, на головах - буденновки с большими красными звездами. В руках ворвавшихся ножи и винтовки с примкнутыми штыками - наперевес.