Виктор Афанасьев - Рылеев

В декабре наконец появился журнал. «Нельзя представить изумления, ужаса, даже, можно сказать, оцепенения, — пишет Николай Бестужев, — каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном. Все думали, что кары грянут, истребят и дерзновенного поэта и тех, которые внимали ему». «Рылеев громко и всенародно вызвал временщика на суд истины… назвал его деяния, определил им цену и смело предал проклятию потомства», — продолжает Бестужев.

Преподаватель Петербургского военно-учительского института литератор-любитель Иван Николаевич Лобойко, который знал Рылеева как раз с 1820 года, передает рассказ поэта о том, что Аракчеев в самом деле принял сатиру «К временщику» на свой счет, что он, «оскорбленный в своем грозном величии неслыханной дерзостью, отнесся к министру народного просвещения князю Голицыну, требуя предать цензора, пропустившего эту сатиру, суду. Но Александр Иванович Тургенев, тайно радуясь этому поражению и желая защитить цензора, придумал от имени министра дать Аракчееву такой ответ: «Так как, ваше сиятельство, по случаю пропуска цензурою Персиевой сатиры, переведенной стихами, требуете, чтобы я отдал под суд цензора и цензурный комитет за оскорбительные для вас выражения, то, прежде чем я назначу следствие, мне необходимо нужно знать, какие именно выражения принимаете вы на свой счет?» Тургенев очень верно рассчитал, что граф Аракчеев после этого замолчать должен, ибо если бы он поставил министру на вид эти выражения, они не только бы раздались в столице, но и во всей России, ненавидевшей графа Аракчеева».

Бестужев говорит о том же: Аракчеев «постыдился признаться явно, туча пронеслась мимо; оковы оцепенения пали, мало-помалу расторглись, и глухой шепот одобрения был наградою юного правдивого стихотворца. Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластию».

В том же декабре, когда гремела вся эта гроза, Рылеев то ли намеревался войти в компанию к Сниткину и Кругликову, то ли они собирались сдать ему журнал в аренду целиком. Причины этого неизвестны, но Рылеев пишет жене: «С нового года я буду издавать журнал в Петербурге под названием «Невский Зритель». Однако этот план, как будто уже осуществившийся, все-таки не был исполнен — журнал спустя несколько месяцев был закрыт за какую-то «неприличную» в политическом смысле статью, а на самом деле — в память о сатире «К временщику».

…Рылеев живет в Петербурге без семьи, один, на каких-то случайных квартирах.

В январе он был избран дворянством Петербургского уезда в заседатели Петербургской уголовной палаты. Это учреждение было гнездом лихоимства, беспардонного утеснения слабых и бедных, и прежде всего крестьян. Рылеев решил здесь биться за правду. На особенные успехи он и не рассчитывал, но после сатиры «К временщику» это был следующий этап его борьбы: и в российском суде, думал он, пора зазвучать голосу истины; как бы он ни был одинок и слаб, но — лиха беда начало!

Рылеев разнообразит свои литературные пробы, он ищет формы для своих мыслей. В 1820 году он пишет очерки «Провинциал в Петербурге» и печатает их в «Невском Зрителе». Здесь он с юмором рисует безрассудство молодой женщины, только что вышедшей замуж, которая по пути на молебен заезжает во французские модные лавки и опустошает мужнин кошелек, описывает некую «двоюродную сестрицу», которая предпочитает современную цветистую и многословную прозу краткой и исполненной мысли древней, а «Липецкие воды» Шаховского — драматический пасквиль на Жуковского и его соратников — «Недорослю» Фонвизина. В общем, это были традиционные безделки, как и стихи — «Заблуждение», «Жестокой», — также напечатанные тогда в «Невском Зрителе».

Но, главное, он ищет конкретного действия, стремится проникнуть в среду масонов, как это делали и многие другие декабристы, пытавшиеся использовать масонство для своих целей.

К этому времени Рылеев был знаком с многими масонами, в частности с членами ложи «Избранного Михаила» — Н.И. Гречем, А.А. Дельвигом, А.Е. Измайловым, Ф.Н. Глинкой, Р.М. Зотовым, Н.А. Бестужевым, В.К. Кюхельбекером, историком А.И. Данилевским другими. Их имена он мог видеть и в изданной в Петербурге в 1819 году книге «Основные установления Великой ложи Астреи» («Tableau generale de la grande loge Astree»), где, кроме устава и прочих материалов были помещены списки членов всех лож этого масонского союза. Правда, уже в это время, то есть до официального запрещения масонства в России в 1822 году, многие декабристы стали выходить из лож, как это сделал Пестель еще в 1817 году, С.И. Муравьев-Апостол — в 1818 году, М.И. Муравьев-Апостол — в 1820 году.

Рылеев не вошел в ложу «Избранного Михаила». Осенью 1820 года (Рылееву — двадцать пять лет) он вступил в ложу «Пламенеющей Звезды».

Деятельность масонских лож протекала в рамках традиционной обрядовости, сложившейся за многие в (первые масонские организации в Европе возникли в самом начале новой эры). Это была сложная система символических действий, всевозможных символических же аксессуаров обстановки и одежды. У масонов был свой жаргон, были слова и жесты, служившие им паролем для узнавания своих, особая тайнопись, совершенно не поддающаяся расшифровке. Возникла огромная печатная рукописная — тайная и явная — масонская литература. Масоны отгораживались этой таинственной обрядовостью от непосвященных, то есть «профанов», стоящих как на низшей ступени духовного развития.

Рылеев при вступлении своем в ложу «Пламенеющей Звезды», символическим знаком которой были два сцепленных и образующих звезду треугольника, объятые пламенем, прошел, как и все прочие масоны в свое время, сложную цепь испытаний: его водили с завязанными глазами по лабиринту комнат, задавали вопросы, на которые он отвечал, приставляли к его груди меч и т. п. Все это было театрально, искусно продумано и настраивало на торжественный лад.

Почти все члены «Пламенеющей Звезды» были немцы, обрусевшие, иные давно, еще в предыдущих поколениях. Так что на заседаниях ложи среди немцев (кроме них, было еще несколько шведов и англичан) сидел только один русский — Рылеев, и говорил он здесь, как и все прочие, на немецком языке. На первый взгляд это кажется необъяснимой странностью.

Рылеев ничего не имел против обрусевших немцев (и даже не очень обрусевших, как Клингер), считавших Россию своей родной страной, если они не Бироны или Остерманы по своим устремлениям. И среди декабристов было немало немцев, французов, итальянцев, которые, будучи русскими подданными — да еще не в первом поколении, — являлись страстными патриотами России. Так, например, Пестель, Бригген, Поджио, Кюхельбекер, Лорер, Розен, Сутгоф, Торсон, Штейнгель, Вегелин, Бодиско, Фаленберг — не равнодушные к судьбам России иностранцы, а лучшие из ее сынов, декабристы. Они и сами резко отделяли себя от тех «безродных пришельцев» («пришлецы» — позднее — в думах Рылеева), которые, как пишет в своих записках итальянец Александр Поджио, «русских и гнули и ломали» и при Петре, и при Екатерине. «Чего вы, мои бедные русские, не вынесли от этих наглых безродных пришельцев!» — восклицал Поджио, больше иных русских чувствовавший себя русским.