Виктор Афанасьев - Рылеев

С. Волконский думал о приеме Пушкина в тайное общество — не решился. Не решился и Пущин. «Я страдал за него, — рассказывал Пущин, — и подчас мне опять казалось, что, может быть, Тайное общество сокровенным своим клеймом поможет ему повнимательней и построже взглянуть на самого себя, сделать некоторые изменения в ненормальном своем быту. Я знал, что он иногда скорбел о своих промахах, обличал их в близких наших откровенных беседах, но, видно, не пришла еще пора кипучей его природе угомониться. Как ни вертел я все это в уме и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза».

В декабристских кругах много говорилось об излишней и доверчивой общительности великого поэта. Пущин говорит о его «ненормальном быте», о «промахах». Вокруг него вились клеветнические слухи (не всегда исходившие из уст врагов), для которых как будто и основания были: Пушкин на юге увлекся Каролиной Собаньской — шпионкой, провокаторшей (вроде как Рылеев Теофанией Станиславовной, тоже полькой…), — но он понятия об этом не имел. Пушкин «переступает границы», «профанирует себя», «проказничает», как с горечью отмечает Пущин.

И вот Пушкин в ссылке. Отношения его с будущими декабристами очень сложны. Клевета поползла за ним… Пушкин знал о ней и страдал невыразимо. Но душевная буря понемногу успокаивалась. Как писал Пушкин:

Пущин, конечно, знал цену клевете. В беседах с Рылеевым он рисовал образ Пушкина настоящего — чистого честного, ранимого, но и стойкого. Пущина и Рылеева беспокоило другое.

Пущин видел, какое огромное значение имеет для него самого — для Пущина — общение с Бестужевыми, Штейнгелем, Нарышкиным, Оболенским и другими декабристами, особенно с Рылеевым, какая это глубокая закалка души, сколько это дает твердости, нравственных сил; как помогает быть уверенным в своих гражданских целях.

Пушкин же шел к своим целям в одиночку. Его гражданские стихи делали свое дело. Вместе с тем иногда одолевали его сомнения. Так появилось его стихотворение «Свободы сеятель пустынный…» (1823). При жизни поэта оно не было напечатано, но разошлось в большом количестве списков. Печальное это стихотворение явилось, очевидно, как отклик на поражение революции в Испании.

Во второй половине 1824 года в альманахе Кюхельбекера и Вл. Одоевского «Мнемозина» появилось другое граждански-пессимистическое стихотворение Пушкина (1823) — «Демон»:

Пущина и Рылеева оба эти стихотворения встревожили. Они, конечно, не сочли их отступническими, враждебными, но опасения у них появились, как бы не завладел душой Пушкина этот пессимизм. Они решили, что нужно постараться укрепить Пушкина в его романтически-гражданском направлении, показать ему, что у него есть друзья, что в него верят…

В конце декабря 1824 года вышло и отдельное издание первой главы «Евгения Онегина». Пущин разделял опасения Рылеева и Александра Бестужева по поводу нового произведения Пушкина, — им казалось, что поэт уходит в какое-то бытописательство, что он расстается со страстями романтизма. Бестужев сразу же отправил Пушкину письмо с критикой «Евгения Онегина». Позже по этому же поводу вступит в полемику с Пушкиным Рылеев, который останется при твердом убеждении, что начало романа в стихах гораздо ниже в поэтическом отношении южных поэм Пушкина.

Надо бороться за Пушкина, решили Рылеев и Пущин. Разговоры их о поездке Пущина начались еще во время пребывания Рылеева в Москве.

Нет — не просто — друг во время отпуска кинулся в деревню к опальному товарищу. Это не был романтический порыв, хотя дружба Пушкина и Пущина по-прежнему оставалась пылкой (что ярко отразилось в записках Пущина). Это было одно из важных декабристских дел.

Пущин решил сблизить Пушкина с Рылеевым — он на себе испытал способность его увлекать товарищей пламенными гражданскими идеями.

В первых числах января 1825 года Пущин выехал из Петербурга. 11-го рано утром — еще не рассвело — кони «вломились с маху в приотворенные ворота при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора». Кто не читал записок Пущина о Пушкине? Можно ли не запомнить яркой сцены встречи друзей — Пушкин, в одной рубахе, босой, выскакивает на крыльцо; Пущин, в шубе, осыпанной снегом, берет его в охапку и тащит в дом. Комната Пушкина была возле крыльца, с окнами как раз на двор. Тут прибежала няня… «Наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла привольнее; многое надо было хронологически рассказать». С восьми утра до трех часов ночи шла беседа. Пьют за встречу, за нее (то есть за свободу). После обеда Пушкин читает вслух привезенный Пущиным список «Горя от ума». Среди дня явился соглядатай — монах, настоятель Святогорского монастыря, который разузнал, что ему было нужно, выпил два стакана чаю с ромом и уехал. Затем Пушкин читал другу свои новые произведения. В ответ на просьбу Пущина Пушкин продиктовал ему начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной Звезды». Затем Пущин передал ссыльному поэту письмо Рылеева. Пушкин «просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы» (сборник «Думы» еще не вышел, так что Пушкин здесь благодарит не за книгу, а за думы вообще, те, которые он читал, и благодарит именно за патриотизм).

По-видимому, Пущин рассказал Пушкину о Северном обществе и отрасли Рылеева, о том, что вырабатывается первая русская конституция и готовится вооруженное восстание в Петербурге. Он дал понять поэту, что «вольность» близка, что друзья свободы сильны.

«Между тем время шло за полночь… Мы крепко обнялись… Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку!»

В Петербург Пущин привез отрывок из «Цыган», который Рылеев включил в третий выпуск «Полярной Звезды». 18 февраля Пущин уже в Москве — близ Арбата у Спаса на Песках, и снова, как он пишет Пушкину, «действует в суде».