Мария Спендиарова - Спендиаров

Нынешний дирижер Театра оперы и балета имени Спендиарова Рубен Степанян, в то время студент консерватории, впервые встретился с композитором на экзамене. «Александр Афанасьевич сидел вместе с другими педагогами за столом и задавал иногда экзаменующимся различные технические вопросы, — пишет он в своих воспоминаниях. — Узнав, что я скрипач, Александр Афанасьевич стал задавать мне вопросы, касающиеся скрипки, и неожиданно спросил: «От какого слова происходит название «соната» и что вы вообще можете рассказать о ней?» К моему стыду, я имел смутное понятие о музыкальной форме и не знал, как ответить. Вдруг я заметил, что на лице его появилась добродушная улыбка, и он начал задавать мне наводящие вопросы, приговаривая: «Голубчик, ведь это так просто! Ну подумайте хорошенько, ведь это так легко!» Я заметил, что он уже сожалел о том, что задал мне столь «сложный» вопрос. По окончании экзамена Александр Афанасьевич вышел из класса и, увидев меня, подошел ко мне и ласково сказал: «Не горюйте! Мои вопросы не в счет, я ведь только в качестве гостя у вас…»

«Он не любил вызывать у нас смущение, — рассказывал музыковед Константин Ефремович Мелик-Вртанесян. — Принимая нас такими, какими мы были, — недавно приобщившимися к музыке парнями из селений, он вел себя с нами так, чтобы не унизить нас своим превосходством. Это заставляло нас собираться в консерватории еще до начала занятий и упорно работать над своим музыкальным развитием».

Он был всегда окружен студентами. Даже те, кто не участвовал в оркестре (вначале он состоял почти только из одних струнных), часами просиживали на репетиции, жадно ловя каждое его слово.

Как вспоминает руководитель Ансамбля армянской песни и пляски Татул Алтунян, в то время ученик по классу гобоя, Спендиаров занимался с участниками оркестра «необычайно кропотливо, выправляя каждую нотку ритмически и интонационно и добиваясь предельной точности звучания».

«Порой, разгорячившись, — рассказывал Сергей Шатирян, — он протягивал руку концертмейстеру первых скрипок и, достав из поспешно предложенного ему портсигара папиросы, закуривал одну, прятал за ухо другую и, ни на мгновение не останавливая оркестр, дирижировал окурком».

Репетиция кончалась, но и тут студенты не расходились. «Мы всегда искали повода подойти к нему, поговорить с ним, почерпнуть от него не только как от музыканта, но и как от человека, — рассказывали старые оркестранты — участники оркестра Театра имени Спендиарова. — Старшие студенты окружали его тесным кольцом, любознательные подростки тоже старались протиснуться к нему. Строгий и требовательный на репетиции, он становился весел и общителен, когда кончались занятия, и, замечая каждого :из нас, отвечая на каждый вопрос, щедро делился с нами музыкальным опытом».

Юные композиторы приносили ему свои сочинения. Тут же в классе, примостившись у рояля, заставленного пюпитрами и инструментами, он внимательно просматривал их корявые рукописи и педантично разъяснял ошибки. «Мы были учениками Александра Афанасьевича не в обычном смысле этого слова, — вспоминал декан Ленинградской консерватории Тигран Тер-Мартиросян. — Он даже и не числился педагогом консерватории, так как студенты еще не доросли до сложных теоретических дисциплин. Нас связывали с ним неофициальные, если можно так выразиться, романтические отношения».

Заведя разговор о теории, композитор все более и более оживлялся. Веселый, возбужденный, поминутно оборачиваясь к сопровождавшим его ученикам, он спускался по консерваторской лестнице.

Молодые люди провожали его домой. Слушая его горячие речи, они шли за ним гуськом, балансируя среди глубоких рытвин. Остановившись у ворот усадьбы Мелик-Агамаловых под светом единственного на улице фонаря, Спендиаров говорил еще долго, переступая с ноги на ногу и сопровождая слова страстной жестикуляцией. Наконец раздавался глухой звон колокола у ворот, за ним следовало шлепа-ние босых ног безмолвного слуги. Лицо композитора становилось озабоченным. Он поспешно прощался с учениками и исчезал за воротами.

Дома его ожидали письма из Судака. Они были полны пылких расспросов об Эривани и смешных историй из жизни младших детей. Но материальная; стесненность читалась в них между строк. К письмам были приложены размеры детских ножек на случай, если в эриванских магазинах можно достать детскую обувь.

Первый концерт консерваторского оркестра состоялся 10 декабря 1924 года в зале Гостеатра.

Настраивая инструменты, музыканты сидели уже на своих местах, когда взволнованное лицо Спендиарова, шагающего по артистическому фойе, обратила на себя внимание одного из актеров.

«За его правое ухо была засунута папироса, — рассказывал Ори Бунятян, — другую он курил. «Маэстро, что с вами?» — обратился я к нему. Обернувшись, он заговорил быстро, страстно, с поразившей меня, в то время начинающего актера, открытостью: «Волнуюсь, ужасно волнуюсь! Ведь это первый концерт армянского симфонического оркестра. Настоящих музыкантов только пятеро, остальные играют в оркестре полтора месяца. Боюсь, что они забудут нюансы». Раздался третий звонок, он встрепенулся и быстро пошел на сцену. Я едва успел вынуть из-за его уха папиросу.

Войдя в зал, я увидел по спине и волевым жестам маэстро, что он сосредоточенной работой победил свое волнение. Его подъем, воодушевление музыкантов передались слушателям. Плененная его музыкой и им самим, публика по окончании концерта устроила ему овацию. Студенты консерватории ринулись на сцену, и мы увидели, как над их головами взметнулась худощавая фигурка во фраке».

«Мы исполнили «Этюд на еврейские темы», «Крымскую колыбельную», «К возлюбленной» и еще несколько прелестных мелких пьес, — пишет в своих воспоминаниях Рубен Степанян. — Успех у слушателей Эривани был колоссальный. Затем Спендиаров с Адамяном сыграл в четыре руки отрывки из «Алмаст». И с этого момента мы все почувствовали, какой великий музыкант перед нами».

Подходил конец декабря. Закончились переговоры с Наркомпросом Армении. Александр Афанасьевич теперь имел возможность воскресить надежды Варвары Леонидовны. «Мое материальное положение с приездом наркомпроса Мравяна окончательно выяснилось, — писал он ей 25 декабря 1924 года. — Я числюсь на службе в Народном комиссариате просвещения в качестве члена так называемого Методического совета по музыкальному отделу и получаю жалованья 100 рублей в месяц. Кроме того, я получаю 100 рублей в месяц из Совета Народных Комиссаров как временную субсидию, которая будет выдаваться до назначения мне пожизненной субсидии. Отношение ко мне наркомпроса Мравяна и других лиц очень внимательное и благожелательное…»