Владимир Томсинов - Аракчеев

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — залепетала она.

— Я говорю, что вы взяли от обер-полицмейстера два раза по 5 тысяч рублей!

— Я бы никогда их не взяла, если бы маменька… — Наталья Федоровна хотела объяснить свой поступок, но Аракчеев прервал ее на полуфразе и объявил тоном, не допускающим возражений: «Женщина, которая состоит на содержании тайной полиции, не может более оставаться у меня в доме. Извольте убираться, куда хотите. Чтобы через час вашего духа у меня не пахло!» Поступок графа — вполне в его характере, но маловероятно, чтобы Наталья Федоровна, которая не имела самостоятельных выездов в город и за которой ревнивый граф строго приглядывал, могла так своевольничать.

Как бы то ни было, после развода с молодой женой Аракчеев замкнулся от общества еще более. И служба стала значить для него отныне больше, чем когда-либо ранее. И так получилось, что в этот именно момент более, чем когда-либо в прошлом, стал он необходим императору Александру.

Князь П. А. Вяземский, относившийся к Александру I без особого восторга, но и без злобы и оттого понявший в его характере много такого, чего другие, менее беспристрастные наблюдатели понять не могли, писал в статье «По поводу записок графа Зенфта»: «Государь, вероятно, обратил первоначальное внимание свое на Аракчеева как на преданного и благодарного слугу императора Павла. Он имел административные военные способности, особенно по артиллерии, он был одинок в обществе, не примыкал ни к какой партии, влиятельной или ищущей влияния; следовательно, не мог быть орудием какого-нибудь круга; не мог быть и его главою. Государь не опасался встретить в нем человека, систематически закупоренного в той или другой доктрине. Не мог бояться он, что при исполнении воли и предприятий его будут при случае обнаруживаться в Аракчееве свои задние или передовые мысли. Вспомнив бывшего приятеля своего Наполеона, Александр мог так же, как и тот, не возлюбить идеологов. Сам Александр оставался в ином более идеологом, нежели практиком; но в работниках, в дельцах своих не хотел он идеологии».

Среди своих современников Александр I слыл слабовольным и малоискусным политиком. «Властитель слабый и лукавый» — кому незнакомы эти пушкинские строки? Н. И. Греч отмечал в своих «Записках»: «Император Александр Павлович был задачею для современников: едва ли будет он разгадан и потомством. Природа одарила его добрым сердцем, светлым умом, но не дала ему самостоятельности характера, и слабость эта, по странному противоречию, превращалась в упрямство». «В первые годы царствования, — писал об Александре I мемуарист А. И. Михайловский-Данилевский, — вообще отдавали справедливость кротости его и мягкосердию, но оспаривали политические его дарования, не подозревали в нем военных способностей и не полагали силы в его характере».

Этот взгляд современников на Александра I усвоили себе и многие авторитетные историки. «Александр был человек слабый и злой. Как слабый, он подчинялся всякой силе, не чувствуя в себе никакой», — утверждал В. О. Ключевский.

Поведение самого императора Александра как будто лишь подтверждало мнение современников о нем как о безвольном, слабом политике. Был он действительно уступчив, нерешителен, легко поддавался влиянию окружающих — но вот что не замечали: поддавался-то лишь в мелочах, только там, где не затрагивались его полномочия верховного властителя [141]. Впрочем, нет особой странности в том, что эта черта поведения Александра ускользнула от внимания его окружения: в непосредственном общении с человеком в глаза чаще бросается лишь внешнее, разные мелкие детали, за которыми теряется подлинное и главное.

Император Александр так же, как когда-то Павел I, желал для себя очень многого: не только называться царем, но и царствовать! Однако в отличие от несчастного своего отца он выбрал для исполнения этого желания иной путь, менее опасный, более надежный.

Выдающийся флорентийский мыслитель и государственный деятель конца XV — начала XVI века Никколо Макиавелли считал, что «государи должны обладать великим искусством притворства и одурачивания». Александр I овладел данным искусством, как никто другой из российских самодержцев, чему в немалой степени способствовало его воспитание. Вот как характеризовал последнее историк Ключевский: «Александру вечно приходилось вращаться между двумя противоположными течениями, из коих ни одно не было ему попутным, стоять между двумя противоречиями, подвергаясь опасности стать третьим, попасть в разлад с самим собой: в детстве — между бабушкой и родителями, в ранней молодости — между отцом и матерью, в учебной комнате — между атеистом Лагарпом и ортодоксальным Самборским, между несогласными наставниками, которые на нем, на его сознании и совести разыгрывали вражду своих вкусов и убеждений, наконец, на престоле, между конституционными идеалами и абсолютистскими привычками. Такие условия не могли выработать открытого характера. Его обвиняли в двоедушии, притворстве (северный Тальма, византийский грек), в наклонности казаться, а не быть. Это неточно. Александр не имел нужды притворно казаться тем, чем хотел быть; он только не хотел показаться тем, чем он был на самом деле».

Сановники, окружавшие Александра в первые годы его царствования, — его молодые друзья-либералы, предназначали ему роль игрушки в их руках. П. А. Строганов писал в самый разгар деятельности «Негласного комитета»: «Император вступил на престол с наилучшими намерениями возможно больших усовершенствований. Этому препятствуют только его неопытность и его характер, мягкий и ленивый. Для достижения доброй цели необходимо, следовательно, преодолеть эти три препятствия. Так как у него мягкий характер, то его должно поработить, чтобы иметь необходимое на него влияние». Но Александр не хотел быть игрушкой, он желал быть игроком, то есть проводить самостоятельную политику — такую, которая отвечала собственным его интересам и вкусам. Однако же каким образом мог молодой император противодействовать внешним влияниям и сохранять самостоятельность без риска оттолкнуть от себя либерально настроенных аристократов и лишиться опоры? Судьба Павла I ясно говорила Александру: император, лишенный опоры в сановном окружении, рискует головой. Вот здесь-то и пригодилось венценосному сыну Павла притворство.

Дабы являться игроком, он притворился игрушкой — надел на себя маску слабовольного властителя, которым управляют все кому не лень. Он смещал сановников с должностей, удалял их в ссылку, возвышал и опять унижал их, а в обществе считали, что Его Величество действует в таких случаях не самостоятельно, но под чьим-то влиянием, то есть идет на уступки. Точно так же многое из того, что говорил он публично, большинство его указов и распоряжений приписывалось опять-таки внушениям извне, но только не его собственным желаниям. «Горько, что стечение многих обстоятельств довело Государя до того, что он не властен ни в своем хорошем, ни в дурном расположении к людям», — сетовал Ф. В. Ростопчин в письме к П. Д. Цицианову от 15 августа 1803 года. «Император приучил всех окружающих, — отмечал в своих записках А. Чарторижский, — находить в его решениях различные мнения тех, которых он выдвинул вперед».