Лев Понтрягин - Жизнеописание Л. С. Понтрягина, математика, составленное им самим

Таким образом, пребывание в Казани не было бесплодным в смысле математической деятельности. В Казани же я занимался оформлением для печати, т.е. писанием, своих ранее полученных результатов. Я писал рукопись на машинке, а затем Тася вписывала формулы.

Весной 1943 года было назначено возвращение нашего института в Москву. Это было несколько странное и неожиданное для нас решение в смысле военных действий, так как немцы в каждую из предыдущих вёсен развертывали наступление. В этот раз, по-видимому, правительство было уверено в том, что большого наступления немцев уже не будет. Мы не решились возвращаться в Москву весной со всем институтом, а остались в Казани ещё до осени. Весной поехали в Москву, просто чтобы побывать там и устроить огород.

Весеннее наступление немцев в 1943 году произошло с большим опозданием. Я помню, как было о нём сообщено по радио. Сообщение об этом наступлении немцев звучало необычно. Оно выглядело, как сообщение о большой нашей победе. Так оно и случилось! На Орловско-Курской дуге немцы были разгромлены. По-видимому, этот разгром был заранее предусмотрен и планировался. Немецкое наступление началось именно тогда, когда это было для русских удобно и известно заранее по крайней мере.

В Москве на этот раз мы с Тасей занимались огородом. Институт получил какие-то участки земли на территории, принадлежащей ЦАГИ, где-то за городом, не помню где. Помню, как мы начали рыть целину. Это было трудное дело. После того как мы проработали часа два или три, вдруг раздался окрик часового. Он заявил: «Здесь объект, копать нельзя». Мы пошли к начальству с жалобой, что мы проработали так долго зря. Тогда нам сказали, что нам безвозмездно дадут уже вскопанную землю. И перевели на новый участок. Правда, он был вскопан очень плохо, просто трактор перевернул верхний слой почвы и всё. Мы начали его рыхлить, и к нашему удивлению нам стали попадаться куски картошки, которые в нём лежали. Какая-то женщина, которая шла мимо, сказала: «Что вы тут делаете? Здесь же уже посажена картошка!» Тогда мы снова пошли к начальству и получили новый уже вполне хороший участок, на котором посеяли наши овощи и картошку. Осенью, когда мы приехали в Москву окончательно и пошли собирать урожай, оказалось, что он в значительной части уже убран какими-то жуликами. Так что мы мало что сумели получить с нашего подмосковного огорода.

Заговорив об огороде, я вспомнил об одном забавном случае, который произошёл с нами в Казани в самом начале нашего пребывания там, осенью 1941 года. Сотрудниками нашего института было решено выкапывать и брать себе морковь на каком-то большом казанском огороде, так как копать её было некому. Мы просто могли выкопать сколько угодно моркови и унести с собой. Это казалось привлекательным. Мы рыли морковь вчетвером — Александров, Колмогоров, я и Тася. Во время нашей работы к нам подошёл военный чин и потребовал документы от Александрова и Колмогорова — такой странный у них был вид. Но документов у них не оказалось. Их хотели отвести в милицию, и тогда я предъявил свою орденскую книжку и заверил, что это сотрудники нашего института. Их оставили в покое.

Окончательно в Москву мы вернулись осенью 1943 года. Об этом возвращении у меня осталось гораздо меньше воспоминаний, чем о выезде в Казань. Помню только, что сборы и сама поездка очень утомили меня. Видимо, я сильно ослаб за два года эвакуации. Это предположение подтверждает и тот факт, что, начав работу в университете сразу же после возвращения в Москву, я вынужден был читать лекции сидя. Стоять мне было трудно. Тогда мне было тридцать пять лет.

Поведение людей было уже не то, какое было в самом начале войны, когда они были в какой-то степени облагорожены общей бедой. Во всяком случае, в Казани, на вокзале, у нас пытались украсть чемодан самым наглым образом на глазах у нас, взяв его прямо с тачки, на которой лежал весь багаж.

Возвращение в Москву не доставило мне большой радости. Причиной этого было то, что моя личная жизнь была устроена не так, как мне хотелось бы. Жена была не та и доставляла мне мало радости. В Казани это обстоятельство не могло служить руководством к действию.

По приезде в Москву у меня не возникло твёрдого решения о разводе, но желание как-то изменить свою жизнь тлело. Ничего хорошего от такого моего отношения к браку, конечно, произойти не могло. Мои довоенные знакомые, с которыми во время эвакуации я только переписывался, постепенно стали появляться в Москве. И каждая встреча с любой женщиной вызывала жестокую ревность Таси, совершенно не обоснованную, так как никого привлекательного для меня в то время вокруг не было. А скандалы от ревности происходили регулярно и обычно приурочивались к поздним часам.

Так что мой совершенно разлаженный сон ещё более подрывался. Я наращивал дозы снотворных, перешёл на барбитураты и принимал их иногда даже днём. При этом Тася даже днём часто не давала мне спать, по-видимому преднамеренно. Скандалы между матерью и женой также усилились. В нашем быту появилась новая возможность — можно было ездить в подмосковный санаторий «Узкое». Но и там ссоры с Тасей не утихали. Такая мучительная жизнь могла продолжаться неограниченно долго. У меня не было решимости прервать её.

Решительный шаг совершила она. Защитив кандидатскую диссертацию в 1947 году, она в том же году, осенью, уехала в Колтуши, где поселилась и стала работать в институте, основанном ещё Павловым. Тем летом я проводил месяц в Кисловодске, в санатории Академии наук, с матерью. После санатория планировалась поездка матери на два месяца в гости к одному моему грузинскому ученику, в глухую грузинскую деревню, где было много фруктов. Она туда и поехала, а я должен был вернуться в Москву один. Так как я должен был ехать один, то для меня было гораздо проще провести три часа в самолёте, чем двое суток в поезде. Поэтому я отправился в Москву на самолёте. Это была моя первая поездка на самолёте. Я очень боялся, что меня будет тошнить, но ничего подобного не произошло. Напротив, в самолёте я чувствовал себя великолепно. Эта поездка на самолёте произвела на меня огромное впечатление. Быстрота перелёта, который продолжался всего три часа, создавала совершенно особый психологический эффект от путешествия.

В Москве на аэродроме меня встретила Тася. Мы поехали домой, и она рассказала мне о своём намерении переехать в Колтуши. Это решение Таси произвело на меня двойственное впечатление. С одной стороны, я был рад, что прекращается совместная мучительная жизнь, с другой, я уже сильно привязался к ней и её отъезд вызвал у меня тяжёлые переживания.

За несколько дней до возвращения матери из Грузии Тася выехала в Колтуши. Непосредственно после её отъезда я жестоко тосковал. Когда мать вернулась и узнала о том, что произошло, она страшно была раздосадована на Тасю. Хотя надо прямо сказать, что Тасе житья у нас уже не было. Отсутствие любви с моей стороны и злобное отношение матери были совершенно несносны для неё.