Юрий Клименченко - Корабль идет дальше

— Учебное судно «Товарищ», — сказал второй, и они ушли.

Мы купили «Красную газету». Там было напечатано, что учебный парусник «Товарищ» возвратился из дальнего плавания, прошел 20 000 миль, побывал в Буэнос-Айресе и Розарио, на паруснике прошли практику 150 учеников из всех морских техникумов Советского Союза. Помещена и фотография «Товарища» под полными парусами. Но важнее для нас были последние строчки заметки: «После небольшой стоянки, приемки снабжения и новой группы учеников барк снова покинет Ленинград и уйдет в учебное плавание с заходом в германский порт Киль, где судну запланирован ремонт».

— Пойти бы в такой рейс, и больше ничего в жизни не надо, — сказал я, когда мы выучили заметку наизусть. — Да разве попадешь?

— Не попадешь, — согласился со мною Пакидьянц, и мы грустные побрели к дому.

С этого дня мы потеряли покой. Каждый свободный вечер ходили на Масляный Буян смотреть «Товарищ». Видели, как команда разбегается по реям, распускает паруса для просушки, как собирает их в тугие валики и быстро спускается по вантам. Дух захватывало, когда мы наблюдали за маленькими черными фигурками, смело передвигающимися по самому верхнему рею. Бом-брам-рею! Какой музыкой звучало для нас это название! Бом-брам-рей! В нем слышался и рев бушующего океана, и треск лопающихся парусов, и резкие команды капитана, и щелканье кастаньет в далеком Буэнос-Айресе. На судно мы не поднимались.

У трапа всегда дежурил вахтенный. Мы стояли и с берега следили за жизнью на паруснике. Он завладел нашими сердцами. И хотя мы прекрасно понимали, что ни о каком плавании на «Товарище» мечтать не смеем, все же расстаться с ним так просто не могли…

И вдруг… Как-то поздно вечером раздался стук в окно. Я жил в первом этаже, и мы пользовались окном как дверью, считая, что в комнату входить так ближе и удобнее. На улице стоял Пакидьянц. Он был без кепки, какой-то взъерошенный, возбужденный. Я открыл окно, и он как барс впрыгнул в комнату.

— Ухожу в плавание на «Товарище»! Буфетчиком! Понимаешь? Ура! — заорал он, бросаясь на меня.

Юрка повалил меня на матрас, служивший тахтой, катал, давил, в общем проявлял восторг дикаря. Наконец, когда мне удалось освободиться, я спросил:

— Как же ты сумел? Врешь ты все. Не может быть. Давай рассказывай.

— Истинная правда! Вот те крест! — и Пакидьянц для убедительности перекрестился. — А как получилось? Невероятно. Понимаешь, я рассказал матери о «Товарище», ну, и упомянул фамилию капитана. Она и говорит: «Дмитрий Афанасьевич — мой хороший знакомый». Ну, тут уж я к ней прилип: попроси, чтобы взял меня на «Товарищ». Она туда-сюда, вуз, ученье, но я ее довел до того, что мы оделись и пошли к Лухманову. У-у, какой это человек, ты бы знал! Он выслушал маму, засмеялся и сказал мне: «Что ж с тобой делать? Матросом ты не годишься, да и мест нет. Но я всегда стараюсь помочь тем, кто хочет плавать. Пойдешь буфетчиком?» — «Кем угодно пойду». — «Только помни, — говорит он, — буфетчиком работать нелегко и не очень интересно. Надо убирать каюты, кают-компанию, подавать на стол администрации, мыть посуду и тому подобное. Работы много… Ладно, сейчас напишу записку Эрнесту Ивановичу Фрейману». Оказывается, Лухманов уже не капитан «Товарища». Он начальник техникума. Завтра иду на судно. Вот такие дела.

Я сидел подавленный грандиозностью новости. Пакидьянц уходит в плавание на «Товарище», а я остаюсь в Ленинграде. Я так ему завидовал, что потерял дар речи.

— Что ты молчишь? — опять заорал Пакидьянц. — Ухожу в плавание, в Южную Америку! Понимаешь ты это? Тра-ля-ля! — Он не мог сдержать своего восторга.

— Буфетчиком не то, — протянул я, желая хоть чем-нибудь омрачить его радость. — Не морская специальность. Подай, принеси, помой… Вроде холуем будешь…

Но мои слова на него никак не подействовали.

— Черт с ним! Хоть кем угодно. Но ведь на «Товарище» пойду в плавание. А там, может быть, и в матросы переведут. Заболеет кто-нибудь или уйдет. Буду присматриваться, снасти изучать. Неважно, что буфетчиком. Здорово, верно?

— Вообще-то здорово, конечно, — невесело согласился я. — А ты не можешь попросить Лухманова, чтобы и меня взяли, а?

— Мест больше нет, Юрка. Но если что-нибудь освободится, я обязательно попрошу, — горячо пообещал Пакидьянц. Он так хотел утешить меня и был таким счастливым, что мог обещать что угодно. Ему все казалось простым и выполнимым.

Пакидьянц начал работать на «Товарище». Дня через три я пришел к нему в гости. Он с гордостью показывал мне судно, свою маленькую каюту, буфет, кают-компанию, познакомил с несколькими кадровыми матросами, со старпомом Константином Федоровичем Саенко.

Теперь я часто приходил к Пакидьянцу после работы. И завидовал. Сидел, смотрел, как он моет стаканы и тарелки, на его белую курточку буфетчика и думал, что я тоже мог бы это делать, если бы знал Лухманова и на «Товарище» было бы место… Нет, так дальше продолжаться не может. Надо что-то предпринимать.

В один из моих приходов на «Товарищ» взволнованный Пакидьянц завел меня к себе в каюту.

— Освобождается место хлебопека. Федька Баранов уходит. Ты как?

— Хлебопека? Конечно, давай, — обрадовался я.

В своей жизни я не выпек ни одного хлеба, но желание попасть на «Товарищ» помутило мой разум. Наверное, в тот момент я согласился бы принять любую должность.

— Давай, — без всякого энтузиазма промямлил Пакидьянц. Он был уверен, что я откажусь. — А справишься? Ведь надо печь на сто семьдесят человек.

Эта цифра меня отрезвила. Сто семьдесят человек! Я подумал и отказался.

— Нет, не справлюсь. Отпадает. И тебя подведу, и старпома. Выгонят с треском.

Пакидьянц облегченно вздохнул.

— Не говори. Хлеб :то надо уметь печь., А я вот хочу тебя попросить. Может, позволишь Федьке Баранову пожить у тебя месячишко, пока он на другое судно попадет.

— Пусть поживет, если мать разрешит.

Мама позволила, хотя и не очень обрадовалась. Пакидьянц познакомил меня с молодым прыщавым парнем.

— Дэн Баранов, — представился он. — Так я к тебе чемоданчик заброшу? Давай адресок, кореш.

В первый же вечер, когда мы улеглись спать — я на железную, узенькую, приютскую кровать, Федька, как гость, на «тахту» — продавленный пружинный матрас, — он начал «травить»:

— В Гамбурге был? Нет? Жаль. Чудачки там мировые, я тебе скажу. Была у меня одна из «Блау Грот». Эльза. Красавица. Немного не отстал от коробки из-за нее. Никак не отвязаться. Женись да женись. И был бы я хозяин бара.

Он взглянул на меня. Какое, мол, впечатление? Я слушал его с открытым ртом. И Федька понес… Он все время упоминал названия гамбургских ресторанов— «Альказар», «Трихтер», «Чайна», красавицы не давали Федьке проходу, он один справлялся с десятком вооруженных английских матросов, татуировщик в Гулле собирался выколоть у него на спине многокрасочную картину «Парусник на закате», да капитан не разрешил: долго колоть, трое суток, а пароход из-за этого не задержишь. Врал он вдохновенно, а вот писал неграмотно. Видел я его послание к приятелю в Херсон: «Привет из Ленинграда. Живу нечего у одного кореша. Мине скоро пошлют на коробку…» Дальше в таком же духе. Модником Федька был страшным. Носил коричнево-красный костюм, синий буртоновский макинтош, серую шляпу и лакированные туфли. Кроме того, он имел разные заграничные штучки — расческу в виде дамской ножки, зажигалку с головкой девушки, бумажник с тисненным на нем парусником. Мне очень хотелось иметь такие же.