Юрий Клименченко - Корабль идет дальше

Однажды, когда мы подходили к Железной стенке в Ленинградском порту, Михаил Петрович вызвал меня с бака на мостик. У него было искривленное гримасой лицо. Он держался за живот.

— Плохо мне стало. Наверное, язва прихватила. Пойду полежу. Швартуйся сам, — сказал он слабым голосом и спустился к себе.

Я обомлел. До сих пор теплоход всегда швартовал капитан. Это будет моя первая швартовка на таком большом судне без буксиров. Да и обычно капитаны не очень-то доверяли старпомам швартовку. Я оглянулся кругом. Хоть бы лоцман стоял на мостике, а тут — никого. Панфилов редко брал лоцманов.

«Смольный» летел по Морскому каналу как метеор. Или мне так казалось? Я подошел к телеграфу и неуверенно поставил ручку со «среднего» на «малый». Мимо мелькали склады, причалы, суда. Нет, ход слишком велик. Я дал «самый малый», но продолжал чувствовать себя отвратительно. Надо знать Ленинградский порт, чтобы отчетливо представить себе мое состояние. Узкий канал, встречные суда, катера и буксирчики, снующие во всех направлениях, и сильное течение, в которое попадал теплоход сразу же, как только его нос высовывался в Неву. А тут еще дул свежий прижимной ветер…

Пассажирам, скопившимся на спардеке, до всего этого не было никакого дела. Они веселились, махали платками, что-то кричали. Некоторые обязательно желали приветствовать Ленинград с мостика. И только мое решительное, раздраженное: «Извините. Здесь находиться запрещено» — выдворяло их. Пассажиры мешали мне сосредоточиться. Когда же во всех палубных репродукторах послышалась песенка Дунаевского «Капитан», я потерял способность здраво мыслить. Я думал только о том, что ждет нас у Железной стенки. Меня прошибал холодный пот, когда я представлял встречающих, работников пароходства, этих строгих судей, понимающих в деле. Они-то уж никогда не пропустят случая посмеяться над промахами капитана. В какой неудачный момент заболел Михаил Петрович. Надо же случиться такому.

Через оконное стекло в рубке я видел спокойное лицо Саши Иванова, нашего лучшего и самого опытного рулевого. Мы миновали Гутуевский ковш. Приближались ворота канала.

— Немного право! — хрипло скомандовал я. «Только бы стенка была свободна и никто не стоял у причала… Тогда еще как-нибудь», — думал я, судорожно глотая слюну.

Нос судна вылез из канала. Я похолодел. У причала ошвартован немецкий пароход и какая — то баржа. «Смольному» надо было влезть между ними. А на берегу стояли разодетые женщины и мужчины, белыми пятнами выделялись морские фуражки, вереница машин ожидала пассажиров. Мои худшие опасения оправдались. «Капитан, капитан, улыбнитесь…»— ревели репродукторы. Сейчас мы врежемся в причал или корму парохода или навалим на баржу. Треск, скрежет железа, крики, иронические замечания, укоризненные глаза Михаила Петровича… И хотя «Смольный» еле двигался, мне казалось, что он продолжает нестись как экспресс. Хотелось подползти, подкрасться к стенке тихо, незаметно. Я взглянул на бак. Команда стояла на местах. Ждали моих приказаний. Причал приближался. Надо действовать. И вдруг ощущение неуверенности, скованности исчезло. Я забыл обо всем. О людях на берегу, о возможных последствиях, о насмешках. Я почувствовал себя капитаном и теперь видел только приближавшуюся стенку.

— Якорь отдавайте, якорь! Не то врежем, — услышал я через окно голос Иванова.

Ах, да! Ведь есть же якорь. От волнения я забыл о нем. Якорь полетел в воду. Судно замедлило ход. Я застопорил машину. «Смольный» шел по инерции. На баке понемногу травили якорь-цепь. Молодец Павел Иванович! Он знал, что надо делать.

— Сколько до кормы немца? — заорал я в мегафон.

— Двадцать метров!

Назад! Я перекинул ручку телеграфа. Под кормой забурлила вода. Судно остановилось.

— Подавай носовой! — опять заорал я.

Бросательные полетели на берег. Неужели все обошлось? На баке закрепили конец. Течение медленно подбивало корму к стенке. Пройдет ли она баржу? Корма прошла чисто и мягко легла на причал.

— Так стоять будем! — уже небрежно, по-капитански крикнул я на бак и хотел спуститься с мостика.

Навстречу мне поднимался улыбающийся Михаил Петрович. Я не верил своим глазам. Выздоровел? Или…

— Молодец, — сказал капитан. — Хорошо ошвартовался. А я тут стоял под трапом. Думал, подскочу к тебе на помощь, если что…

А через полгода «Смольный» пошел на Дальний Восток. Когда теплоход миновал Дуврский канал и вышел в Атлантический океан, капитан сказал мне:

— Знаешь, я хочу немного отдохнуть. Что-то устал от этих бессонных ночей, туманов и дождя! Сейчас погода стоит хорошая, солнышко. Боцман бассейн соорудил. Буду на пляже кости греть да в бассейне купаться. Принимай командование. Только работай внимательно.

Михаил Петрович доверил мне вести «Смольный» в открытом океане! Мы не увидим ни полоски берега целых семнадцать суток. Вот где можно показать штурманское искусство, свое умение владеть секстаном и определять место судна астрономически.

Я собрал помощников:

— Вот что, дорогие товарищи! Наша честь поставлена на карту. Михаил Петрович поручил мне вести судно. Без вашей помощи ничего не получится. От точности наших определений зависит, придем ли мы в пролив Мона или окажемся где-нибудь в другом-месте. Так что не подведите.

— Не подведем, — в один голос заверили штурмана. — Вы что, забыли, как мы определяемся?

На следующий день уже вся команда знала, что теплоход в Панамский канал ведет старпом. Я ходил надутый и важный как индюк. Михаил Петрович на мостик не поднимался, я же почти не сходил с него. Капитан лежал на трюме, загорал, купался, читал… и отвечал. Отвечал за каждую нашу вахту, за каждую точку, поставленную на карте. Я спал очень мало, все время определялся то по звездам, то по солнцу, без конца проверял помощников, чем порядком им надоел. Два раза в сутки, как положено, я менял курс, — мы шли по дуге большого круга, — наносил место судна. Мне везло. Дни и ночи стояли прекрасные, феерические. Атлантика радовала нас хорошей погодой. Мы шли в полосе пассатов. Дни были ослепительно яркие— с бирюзовой водой, голубым небом, белыми барашками. Мы видели удивительные заходы и восходы солнца. Таких не встретишь нигде, кроме как в океане. Небосвод светился то розовым, то светло-зеленым и даже сиреневым, и солнце садилось, сплющивалось, становилось огненной горбушкой и все время меняло свой цвет от белого до рубиново-красного. Огненная точка скрывалась за горизонтом, и почти сразу же наступала темнота, зажигались яркие звезды. Низко над водой сиял Южный Крест.

Но чем ближе мы подходили к островам Порто-Рико и Сан-Доминго, между которыми лежал пролив Мона, тем сильнее росло мое беспокойство. А вдруг ошибка?