Юрий Клименченко - Корабль идет дальше

…Красные дощатые бараки, обнесенные тройным рядом колючей проволоки. Лагерь разделен на две половины. В одной живут военнопленные французы, в другой поместили нас. Общение запрещено. Вокруг ходят охранники с автоматами. Но умывальник общий для нас и для французов. Вот тут, у умывальника, и перебрасываемся короткими фразами. У нас всегда одни и те же вопросы: «Как дела? Что нового на фронтах? Дай закурить».

Мы страдали без курева. Французы живут свободнее и знают больше. Они под охраной ходят на разные работы в город. Говорят, что стерегут их там слабо и уже было несколько побегов. Немцы не очень волнуются. Все равно Франция оккупирована. Вот трудно только добывать цивильную одежду. Без нее не убежишь. На наши вопросы французы безнадежно машут руками, цедят сквозь зубы понятное нам слово «мерд!» [16] Дерьмо (франц.). и суют сигаретку. Изредка они получают посылки из дому.

Мы голодаем. Питание ухудшили до невозможного. Люди начинают болеть. Многие сильно отощали.

— Что же это такое, товарищи? Ведь так будет продолжаться — подохнем здесь. И до дома не доедем, — раздаются голоса. — Надо что-то предпринимать.

Надо что-то предпринимать… А что? Вот помполит с «Волголеса» Зотов и несколько смелых ребят организовывают голодовку. По лагерю пронесся призыв:

— Не принимать пищу! Пусть увеличат рацион. На этом жить нельзя.

В обед у лагерной кухни не выстраивается обычная очередь. Гитлеровцы встревожены. В чем дело?

Комендант с овчаркой на ремне приходит в нашу половину.

— Почему ваши люди не обедают? — спрашивает комендант.

— Мы требуем увеличения пайка. Моряки голодают, начинают болеть…

Лицо коменданта наливается кровью. Он начинает кричать истошным голосом. Он кричит о том, что мы должны быть благодарны за то, что нас не расстреляли, что он тут хозяин и требовать тут никто не может, о том, что, если мы не перестанем «бунтовать», он нам покажет… Все это мы уже слышали. Как они все похожи друг на друга, эти гитлеровские начальники, никакой разницы в речах, никакой разницы даже во внешнем облике. Все подстрижены под фюрера, с усиками на верхней губе, все подражают его манерам…

— Ни грамма больше не получите. Можете подыхать, — заканчивает свою речь комендант и гордо удаляется восвояси.

Мы продержались два дня, а на третий не выдержали… Пошли на кухню. На голодовку решили плюнуть, все равно скоро домой. На этот раз немцы победили, но голодовка показала, что, если нужно, если будет очень нужно, мы выстоим…

Привезли арестованных из гестапо, — комендант штеттинского лагеря не соврал. Люди были крайне истощены, измучены и подавлены. В тюрьме им сказали, что всех моряков уже обменяли и отправили на родину. Надеяться им больше не на что.

Не было предела радости, когда тюремная машина въехала на двор нашего лагеря и освобожденные из гестапо оказались среди своих.

— Теперь в порядке, ребята. Скоро будем дома. Все плохое позади, — утешали мы прибывших. Если бы мы знали тогда, что нам предстоит…

Хуже всех выглядел Балицкий. Он отощал больше других, по телу пошли болезненные фурункулы. Он рассказывал, что в тюрьме каждое утро его приводи-, ли в душевую и окатывали холодной водой из шланга, хлеба совсем не давали. Только кофе-эрзац, две картошки и кружку баланды. Это на целый день.

Вечером, когда улеглось волнение и приехавшие привыкли к своему новому положению, мы собрались на лавочке у барака. Всех интересовала причина их ареста.

— По-моему, причина одна. Гестаповцы устроили провокацию, хотели объявить, что поймали шпионов, диверсантов, или, как они называют, функционеров ГПУ. Мне предлагали сознаться в несусветных преступлениях против Германии, говорили, что все мы шпионы и они давно следили за нашей деятельностью. В общем, все высасывали из пальца. Но не удалось. А вот почему они выбрали именно нас, не знаю, — с наслаждением затягиваясь французской сигаретой, рассказывал Иван Иванович.

Почти то же, только в разных вариантах, гестаповцы пытались выбить и от других моряков.

Теперь мы были все вместе. Оставалось только терпеливо ждать обмена.

…Наши девушки пользуются большим успехом у французов. Вечером, когда остается часа полтора до отбоя, военнопленные выходят на двор, становятся у проволоки, разделяющей наши половины, и начинают молчаливый флирт. Улыбаются, суют под проволоку сигареты, печенье, хлеб. Женщины одаривают поклонников благодарными улыбками, собирают все и делятся с нами.

Сколько раз, когда тревога за близких сжимала сердце, падало настроение, я слышал тихий голос:

— Ну, что пригорюнились? Закурите, легче станет, Вот вдобавок кусочек хлеба. Извините, больше нет.

Это наши девушки, Клава Лещева, Таня Окулова, Нина Салтанова, пытались поддержать меня. Да не только меня. Многих. Я им очень благодарен за это. Тогда сигарета ценилась у нас дороже золота. И еще Миша собирал обильную жатву. Он прекрасно пел итальянские песенки, и французы, как-то услышав Мишин голос, теперь частенько просили его спеть. Эти импровизированные концерты у проволоки нравились даже охранникам. Поэтому, наблюдая за тем, что происходило в лагере, они сквозь пальцы смотрели на такое нарушение режима. Кроме того, они знали, что мы собираемся ехать домой, и не боялись, что кто-нибудь из нас захочет бежать. Такое либеральное отношение позволило нам тайно переправить на французскую сторону два штатских костюма. Вскоре двое французов успешно бежали с работы. Их не поймали. Немцы спохватились, но было поздно. В наказание нам резко ухудшили питание и ограничили место прогулок. Общение с французами стало крайне затруднительным. У проволоки постоянно дежурил автоматчик и не позволял подходить к ней. Концерты прекратились, подарки с французской стороны тоже.

.. Радиоприемник Арташа все еще существует. Иногда днем нам удается поймать Москву. Рудаков забирается под одеяло вместе с приемником, слушает. Кто-нибудь из интернированных громко поет в бараке, шумно убирает помещение, кто-нибудь отвлекает часового разговорами, — не то разряды в приемнике могут быть услышаны. Сообщения с Родины самые неутешительные. Пока отступление продолжается, но во всех передачах слышится твердая уверенность, что так не будет вечно. Временно — вот слово, которое всегда присутствует в сводках. Мы верим этому. Но гитлеровцы делают все, чтобы поколебать эту уверенность, несмотря на то что мы едем в Советский Союз. Авось кто-нибудь испугается и захочет остаться в Германии. Напрасные надежды! Мы рвемся домой, на суда, помогать фронту, хоть чем-нибудь быть полезными своей стране. Такое у всех желание. Мы не должны остаться в стороне, когда все наши товарищи воюют. Нам приносят немецкие газеты. Наши города окружены, сообщения о победах, списки награжденных Железными крестами. «Зондермельдунг!» «Зондермельдунг!» «Зондермельдунг!»