Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Внутрилагерная переписка целиком была на откупе у добросовестности командировочных, передвигавшихся с тем или иным заданием от одной колонны к другой.

В одном из переданных таким образом писем Коля писал: „Ты получишь это письмо, по-видимому, в знаменательный день моей жизни. Ты его знаешь. Этот день был гранью между смертью и жизнью. В 1946 году в этот день, в 12 часов дня, было провозглашено помилование. И после 57 суток мучительного, безвестного ожидания расстрела в камере смертников меня перевели в общую камеру. С того часа началась другая жизнь. Вспоминая теперь все, я не верю, что это было со мной.

Сейчас я встретил Тебя, что значит — обрел себя.

И я теперь благодарен Богу за весь путь, что привел нас друг к другу. Буду вечно благодарить небо за тебя — мою путеводную звездочку. Ты — мое счастье. Жизнь моя! Дыхание мое!“

Испепеляющее письмо было фактически страшным.

В юности, читая исторические романы, где пылали костры инквизиции, где кара могла пасть на любого безвинного, а предательства и пытки губили загнанных людей, я задавалась вопросом: как они при том существовали? Дышали чем?

Жизнь своим ходом отвечала на сей, не столь уж наивный, вопрос». Потоку, который мчал через те годы, удалось переправить меня сквозь густые слои страшных современных реалий к тому, что вечно. Я полюбила. Истинно: только в любви была жизнь. Зачем же при ней такая мука? Сын в чужих руках. И мы с Колей лишены права свободы передвижения.

Нетерпение сердца требовало одного: как можно скорее быть вместе. Он сообщал: «Сегодня директор говорил о тебе в политотделе. Обещали… Заместитель директора опять ходил к начальству. Заверили…»

Наряд не приходил. А мы с Колей не могли принять разлуки. Не веруя в милость власти, не вымаливая у нее воли, мы хотели одного: за проволокой, но быть вместе. Невостребованной, уплотненной в людях энергии протеста под силу смять все, вплоть до сгоравшего в огне самого человека. В лагерях эта сила бросала в побег, в изолятор, под пулю. Желание, возведенное в подобную степень, именовалось «борьбой».

Испытывая странное волнение, я в ту пору чаще обычного задумывалась над характером отца. Вспоминала его одержимость, его фанатизм. В нем я теперь узнавала себя, в себе — его. Переосмысливала его завет «бороться». Поняла, что отец оставил мне в наследство и более ценный дар. В поступи, в самочувствии я не однажды отмечала спасительные свойства здоровья. Мысленно благодарила его за это. И билась над вопросом: зачем он сам повредил дарованное? Зачем меня в детстве бил, породив клятую в себе неуверенность? Она так много во мне скосила.

В ту межогскую пору разом рухнули все перегородки, отделявшие меня от самой себя. Собственное материнство, пришедшее чувство к Коле оживили душу. Я ужаснулась своей бывшей глухоте по отношению к маме. Без пощады к себе думала теперь сердцем о том, чего раньше стыдилась и гнала прочь: от какого бездорожья, от какой меры страдания мама после ареста отца искала утешения в вине? Все неотступнее в памяти всплывало выражение стыда и мольбы на ее лице после продажи какого-нибудь предмета, вещи. Я не рванулась, не кинулась к ней, чтобы помочь участием. Словно проснувшись, я только теперь до самых корней ощутила, как, не справившись с бедами века, мучилась моя мама, как ее убивало ощущение бесправия и неисполнимости стремлений. И в этом тоже узнавала себя.

Глубоко проникнув в свойства характера родителей, в то, что сотворено с моей семьей, я теперь ощущала себя матерью своих отца и мамы. Живых или ушедших — роли не играло. Не в том было дело.

Забежавшая в дежурку харбинка Лиля Гросс сияла:

— Только что в контору по селектору передали, чтобы встречали ТЭК. Едут!

После встречи с Колей прошло четыре месяца. По чьему настоянию этот внеочередной приезд?

Разрешение взять меня в коллектив дирекция и на этот раз не привезла. На ЦОЛПе все хлопоты о наряде взял на себя Илья Евсеевич. И только тогда выяснилась причина заминки. Наряд не подписывал все тот же заместитель начальника лагеря Варш. Наветы предприимчивой Веры Петровны, ее ходатайство об отправке меня в дальние лагеря были еще свежи. Забыть, что его личное телеграфное повеление отправить меня в Мариинские лагеря осталось невыполненным, Варш также не мог.

Я поняла, что ТЭК мне не видать. «Да без Александра Осиповича я и не сумею ничего сделать», — призналась я Коле, пытаясь одновременно оправдаться за стыд, что меня не берут в ТЭК.

— Я сумею помочь! Я смогу! — горячо откликнулся он. — Ты будешь в ТЭК! Поверь мне! Приедешь, начнем работу с отрывка из «Маскарада» Лермонтова. — И он вполголоса читал:

Я слушала и в странном замешательстве порывалась найти отгадку: почему он стал читать именно эти отравляюще-прекрасные строки, издавна действующие на. меня? Набрести в искусстве на одного кумира?

Едва ТЭК уехал, как распахнулась дверь дежурки, вошла Александра Петровна и грозно, без обиняков спросила:

— Артист — это что? Серьезно?

— Очень, — ответила я.

— Хочешь уехать? — Она перешла на «ты», как и в иные крутые минуты.

Я не стала объяснять, что надежд на наряд нет:

— Хочу.

— Имей в виду: не отпущу!

— Почему? — растерянно спросила я.

— Потому что от добра добра не ищут, — горько и обиженно ответила она.

Мой долг Александре Петровне был непомерно велик. В каком виде и состоянии я была бы без нее? Следовало себя казнить за неблагодарность, но я уже не добра искала; нашла любовь, за которую мы с Колей вступили в свой страшный, в свой смертельный бой.

Подошел срок освобождения Ольги Петровны Тарасовой. Есть люди, само существование которых помогает душе остаться живой. Ольга Петровна принадлежала к таковым. Я смотрела на нее и думала о том, что на свой лад она послужила не столько революции, сколько делу любви. Еще как послужила! Любви Ольги Петровны хватило на всех. И на обеих ее прекрасных дочерей Верочку и Катюшу, и на внуков, и на друзей, и на меня. У нас с нею был поэтический молитвенник: «…Нету солнца — в себя смотри. Хватит солнца в душе твоей — не ослепнешь среди теней».

Она поняла, кем стал для меня Коля. Благословила эту встречу. Это много значило для меня.

Я провожала Ольгу Петровну до вахты, не предполагая, что дружбе нашей суждены десятилетия.

Молва меня никак не обходила стороной.