Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Я обходила каждого из скупых на ответы врачей отдельно.

— Подождите. Сделали посев. Недели через две станет все ясно.

Вопреки чутью и страху, я еще надеялась на Колюшкино выздоровление, как в Микунь нарочным привезли письмо от Симона:

«Родная моя, бесконечно родная мне голубка! Все, о чем мы говорили, сделано. Сегодня у Коли был Перельман. Диагноз его страшный — туберкулезный менингит. Завтра повторно будет Абрахам. Решили, что он нужнее, чем Ланда. Видел я и говорил с Ирин. Григ. Плохо, родненькая моя, очень плохо с Николаем. Состояние его чрезвычайно тяжелое. Выдержит ли несчастный наш друг, неизбывными муками своими ставший для нас одинаково близким и дорогим? Будем надеяться, что выдержит. Да найдутся в вас, родная моя, силы пережить жестокие, страшные и неумолимые удары судьбы, ожидающие вас впереди.

Крепко жму вашу руку, обнимаю Вас, неутешную в великой скорби Вашей. Симон».

Примчавшись тут же в Княж-Погост, я снова пошла «по домам» врачей. Доктор Абрахам, не пряча глаза, сказал: «Это лимфогранулематоз». Доктор Ланда подтвердил худшее: «У него лимфосаркома». Добавил: «Преступно было делать кварц!»

Ни один, ни другой не обещали Колюшке жизнь.

Колюшка верил в выздоровление. Страстно хотел жить.

«..А теперь, любимая, честное слово, температура утром сегодня — 36, вечером — 36,9. Сейчас, когда пишу, кажется, выше, но это от грелки. Глотаю сульфидин. Чертовски болит и мутит голову. Сегодня всю спину покалывает иглами, так называемая невралгия… но, главное, завтра с утра начинают колоть пенициллин каждые три часа… Все силы кладу на то, чтобы скорее и по-настоящему быть здоровым…»

Плохо помню, как и что я выполняла на работе. Были ежедневные поездки в Княж-Погост, добывание для Колюшки чего-то из лекарств, еды.

Три лазаретных барака находились на северной стороне ЦОЛПа.

— Добейся, чтобы тебя положили в тот, что стоит первым у забора, — просила я Колюшку в письмах.

Именно он находился против Клавиного дома. Я брала в руки гвозди, молоток и, под видом того, что чиню тес или трубу, забиралась на крышу. Оттуда можно было разглядеть не только окна его палаты и постель, но и его самого.

Предупрежденный записками, он ждал моих появлений, которые называл «восходами солнца». Подходил к форточке. Иногда мог подать знак о самочувствии. Уточнял в письмах:

«Все глядел в окно, ждал появления моего родного личика. Я считал, что твоя труба — третья. А ты вышла ко второй. Она мне не видна. Доска у забора возвышается, на коей лампочка, и только когда ты на секунду показалась у третьей, я подскочил к форточке…»

— А ну, слазь! — кричали мне вохровцы с вышки. Но Колюшка ждал «восходов», и я лезла на крышу. Наиболее рьяные наводили на меня пулемет: «Немедленно сойди!»

Под дождем за дряблый тес не всегда можно было зацепиться.

Соскальзывала на землю. И снова забиралась наверх. Мало-помалу вохровцы привыкли. Некоторые перестали «замечать». Я им кивала головой: «Спасибо, человече…»

Отчисленные из ТЭК после очередной кампании «усиления режима» Жора Бондаревский, Сережа Аллилуев, навешавшие Колюшку в зоне, все видели, знали, но успокаивали: «Он очень хочет поправиться и, конечно, встанет на ноги».

Колюшка уже не мог подходить к окну.

С крыши, через ограду и оконные стекла лазарета, я с трудом угадывала движения рук, выражавшие: «Вижу, вижу».

От лечащего лагерного врача Ирины Григорьевны я получила теперь разрешение приходить к ней домой в любое время. В один из визитов она заплакала.

— Красивый он человек! Я и не знала, что можно так любить, как он вас. Вхожу сегодня в палату, а он спрашивает: «А какого у вас цвета туфли, доктор? Когда я только сумею купить моему Томику такие? Хочу, чтобы она так же весело стучала каблучками».

«Почему он спрашивает, какого цвета туфли?»

— Он не может повернуть головы? Почему?

— Метастазы. Стал очень нервничать. Иногда просто страшно.

Жизнь превратилась в сплошную муку. Чем помочь? Что сделать? Я исписывала тетради писем. Сочиняла сказки. Жаждала перелить в Колю свои силы. Теряла рассудок. Опять и опять залезала на крышу.

«Моя родная! Том мой! Эликсир мой! Как только увидел тебя, все слетело вмиг. Девочка, я вчера не мог написать. А сегодня я себя чувствую лучше, но невыразимо слаб. Позавчера с 11 ночи до 3-х был этот невралгический приступ. Думал, что не увижу утра. Сердце схватывала судорога, и нечем было дышать».

Я должна была находиться при нем неотлучно. Ну хотя бы возле ЦОЛПа. Снова просила знакомых похлопотать о работе в Княж-Погосте.

По тем временам жизнь Ильи Евсеевича сложилась благополучнее, чем у кого бы то ни было. Во-первых, повторно не арестовали. Во-вторых, к нему приехала жена с двумя прелестными дочерьми. Работал он на прежнем месте. Я знала, что он подыскивает для меня «хоть какую-то» работу. И вдруг передали, что он просит зайти к нему в управление. Бросилась тут же.

— Тамара, — сказал он, — вы ведете себя недопустимым образом. Все время поддерживаете отношения с зоной. О вас ходят самые невероятные слухи. Вас все время видят возле ЦОЛПа. Рассказывают, что вы даже на крышу там залезаете. И при подобном поведении вы хотите, чтобы друзья хлопотали о вашем устройстве? Вы что думаете: я не хотел бы переписываться с Александром Осиповичем? Вы же знаете, как я к нему отношусь. За одну партию в шахматы с ним я бы отдал многое… Но мы все висим на волоске. Вот-вот арестуют. Надо же понимать это…

Он говорил что-то еще. А я задыхалась. Дверь в кабинет открылась. Заглянул Симон.

— Симон! Симон! — вздернулся Ильи Евсеевич. — Зайдите сюда! Ну скажите вы ей! Вразумите ее. Она должна угомониться. Я ей говорю, а она как каменная. Ведь она просто не умеет себя вести.

Как четко прописались в воздухе слова Симона:

— Вы, Илья, подлец. Оставьте ее в покое. Она делает так, потому что иначе не может!

Секунду назад казалось, что петля «здравого смысла» удушит. Отпор Симона вернул дыхание. В те черные дни мытарств он был самым чутким.

— Возьмите ключ от моей конуры, отдохните там. Совсем измотались: туда — сюда! Я себе место найду. Возьмите деньги. Да не для себя, а для Николая.

Справлялась сама. Бешено и безрезультатно работал мозг. Колюшка молод! Война. Плен. Тюрьма. Камера смертников. Лагерь. Невыносимые страдания и боли сейчас! Я не могу отдать его смерти! Языческий инстинкт требовал: ищи, действуй.

Я вступала в заговор с темными, смутными силами. Ночью толчок: «Если встану, дойду босиком до леса, он останется жить». Вставала. И шла. И только исполнив приказанное самой себе, на час находила успокоение.

Отповедь Ильи Евсеевича принесла пользу: втолкнула в действительность. Я поняла, что должна не на крышу лезть, а войти в зону, увидеть Колю, обнять его.