Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Место было больное. И удар есть удар. Смягчила его как-то восьмиклассница Таточка, сидевшая возле.

— Тетя Тамара, тетя Тамара, — зашептала девочка жарко. — Не расстраивайтесь так. Не жалейте о нем! Не думайте о нем…

В Москву я уезжала автобусом. Лил сильный дождь. Ветер расчесывал его струи в дорожки, перегонявшие друг друга по стеклу. Я уговаривала себя: пусть ничто из услышанного об Эрике во мне не задержится. Пусть, наконец, все стечет вместе с этим дождем. Всего-навсего — то же предательство.

Скрыть от семьи, что был женат? Зачем? Почему?

Несколько лет спустя вместо прежней комфортабельной квартиры Барбаре Ионовне с Таточкой дали в Ленинграде ордер на девятиметровую комнату.

Одно время они обе через воскресенье приходили на обед. Худенькая, бедно одетая, Барбара Ионовна держалась с былым достоинством. Улыбалась редко. Я ждала ее приходов. Хотела доставить ей хоть какую-то радость. В чем-то хорошо понимала ее.

В 1956–1957 годах, после реабилитации, за конфискованное имущество можно было получить денежную компенсацию. Следовало представить перечень изъятых вещей, указав их примерную стоимость. Это сверялось с актом в деле.

Ответ пришел неожиданный: «Акта о конфискации имущества в деле не имеется». Выяснялось, что следователь, вопреки приговору, конфисковывать имущество не стал, а отдал все Барбаре Ионовне.

— Ты должна понять, Тамара, нам не на что было жить. Постепенно я все продала, — объяснила Барбара Ионовна.

Я знала страдный путь голода и нужды. И, разумеется, понимала человека, умеющего жить единственным способом: честно.

Умерла она в Москве.

Эрик, с которым они так и не помирились, ездил на похороны. Таточка рассказала, что, просидев возле тела матери несколько часов, он вышел из комнаты постаревший и черный.

В ленинградском костеле Таточка заказала молебен по воспитавшей и вырастившей ее бабушке.

Не помню случая, чтоб официальное учреждение разрешило хоть какой-то вопрос во благо просителю. Тщедушным «службистам» справиться с последствиями беззакония было не по плечу.

Потребность избавиться от дурацкого штампа о браке с Эриком погнала меня по канцеляриям и учреждениям. Разводя руками, отвечали: «Да уж, действительно… Но сделать ничего не можем. Сходите к адвокату».

Юрист рассудил так:

— Сначала ваш бывший муж должен развестись с женой, с которой сейчас зарегистрирован. Потом сможет подать в суд и просить развода с вами. Затем пусть регистрируется с кем хочет.

Я возмутилась не на шутку:

— Да что вы порете? Прошло семнадцать лет. У него дети. Врываться в дома и арестовывать — умели. Рушить — могли. А поправлять? Ни мужества, ни профессионализма не хватает?

Когда в 1959 году вернулась в Ленинград, Эрик жил уже здесь несколько лет. Отпечатав на машинке: «Прошу позвонить по телефону номер такой-то», я отослала ему письмо по адресу. Он тут же позвонил.

— У меня к вам есть поручение от Тамары Владиславовны, — сказала я.

— А где она сама?

— В Ленинграде.

— Полагаю, нам лучше самим увидеться, чем что-то передавать через третье лицо.

— Возможно. Что ж, это я.

— Господи!.. — последовала долгая пауза.

— Можно сейчас же приехать?

— Завтра.

Договорились встретиться на следующий день вечером возле здания «Ленфильма».

— Вот и встретились муж и жена через семнадцать лет. Семнадцать лет с того самого утра, когда… Это ты?! Запросто стоишь рядом! Или мне все это снится? Что с нами сделали, Тамара? Ты знаешь этому название? — спрашивал он.

Он был когда-то красив. С мягкой полуулыбкой, вкрадчивыми полуленивыми движениями. Теперь пополнел… Все так же поправлял очки. Последний раз я видела его через «глазок» на прогулке во фрунзенском тюремном дворе, где мы с уголовницей Валей руками сделали подкоп под дверью собачника.

— Посидим в кафе? — спросила я.

— Туда, где много людей? Нет, нет! Только не это.

— Хорошо. Я живу рядом. Пойдем ко мне.

Сели друг против друга.

— Помнишь, как ты меня встречала с работы, в аллее? Помнишь, как бежала навстречу и упала?

— Нет.

— Ты упала.

— И что?

— Когда вспоминал там, всеща болело сердце. Все хотелось помочь тебе подняться… Я тогда не успел. Ты сама встала. Ты и потом поднималась всегда без меня… А как топила чугунку тряпками, намоченными в мазуте, как лепешки пекла, помнишь?

— Помню.

— Помнишь, как я тебя любил?

— Любил?

— Да. Одну. Всегда. Тогда и потом.

— Полно, Эрик. Не надо. Все было иначе.

— Все было именно так! Так! Только благодаря тебе я закончил институт!

— Ты счастлив сейчас?

— Счастье осталось в той комнате с земляными полами, во Фрунзе.

— Хорошо. Пусть такая неправда. У тебя дети?

— Двое. А где Юрик?

— Не со мной. Я ни с кем об этом не говорю.

— Как ты смогла все это?

— Как-то.

— Лучше бы мне дали два срока сидеть, чем тебе… Я не мог себе представить, как ты перенесешь.

— Я тоже думала, что ты не выдержишь, хотя ты и грозился когда-то: «Если они только посмеют тебя тронуть, то я, я с ними такое сделаю!»

— Они посмели. И я ничего не сделал.

— Ты и не мог.

— Не мог. Потому ты меня и разлюбила. Я, правда, потом сделал очень удачную операцию начальнику колонны. Ему ничего не стоило соединить нас уже там. Но операцию я сделал хорошо, а упросить его помочь нам не смог. Клял себя, презирал, но не смог!

— Потом все равно разлучили бы.

— Пусть, но важно было смочь!.. Мы так с тобой хорошо жили. Ведь мы никогда не ссорились. Мы бы и теперь так жили.

— Мы ссорились, Эрик.

— Я не помню! Не помню! А вот как покупали тебе черное панбархатное платье — помню. Как оно тебе шло! Когда я хотел хорошего, то просил: «Пусть мне приснится Тамара в черном платье!» И ты мне снилась, но на тебе была дерюга, и я просыпался с болью в сердце.

— Не надо, Эрик.

— Какой за тебя был страх, когда ты уехала в дальний этап! Я тебя уже не застал в Беловодске. После этого я стал другим человеком. Узнал злобу. И месть.

— Человек непременно проходит через это.

— Ты думаешь, я уже прошел?

— Думаю. Семья, дети. Это смягчает.

— У моей жены случаются приступы ненависти ко мне.

— Наверное, ты бываешь в чем-то виноват. Не просто же она человеконенавистник?

— Ты хочешь сказать, что по-прежнему не поручилась бы за меня?

— …Вот о чем я, собственно, хотела поговорить с тобой. У меня в паспорте печать о браке с тобой. Нелепость. По моей глупости, конечно…

В глазах его мелькнул испуг. Но, помолчав, он сказал:

— И ты думаешь, что я соглашусь на развод? Говорить о том, что знаю: его брак с женой оформлен — было незачем. Яснее ясного стало, что он мне ни в чем не поможет. И о том, как может считать меня виновницей ареста, затевать разговор тоже было бессмысленно. Да, наверное, он на самом деле так и не думал. Я посмотрела на часы.