Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

В слесарной мастерской, как и всюду, надо было «гнать» норму.

— Моя фамилия Милославский, я москвич. Познакомимся, — подошел ко мне один из интеллигентных штрафников. — Вас-то за что сюда?

Мне было трудно сформулировать, за что.

— А вас?

— Посмел написать в ГУЛАГ о том, что начальство обворовывает заключенных. Видели такого наивного дурака?

Милославский дал целый ряд советов: «Ни с кем в бараке не общайтесь. Не вздумайте выражать недовольство. Припаяют дополнительный срок. Здесь многих вызывают в третий отдел, предлагают на них работать. Притворитесь глупенькой. После работы из барака никуда не выходите. Даже за водой — ни-ни. Не дышать! Не смотреть! Не видеть, не слышать».

Дней через десять после перевода меня в мастерские за мной опять пришли из медпункта.

— Возьмите этот тюк белья и отнесите в дезкамеру. Там вас ждут.

Сердце готово было выпрыгнуть. Ждать мог только один человек: Филипп. Как он мог проникнуть на страшную колонну?

В дезкамере банщица молча указала на лесенку, ведущую непосредственно к камере, в которую закладывалось белье для прожаривания. В тот момент баня была выстужена, не топилась. Я открыла маленькую дверцу в помещение, где низкий потолок из деревянных балок не разрешал встать в полный рост. Голова уткнулась в потолок. Прямо на полу там сидела Вера Петровна!

— Скорее садитесь рядом. У меня несколько минут, — торопила она. Почему она? Зачем?

Как всегда тараторя, скороговоркой она начала рассказывать. Вести были ошеломляющие.

— Во-первых, я привезла вам ботинки, Филипп беспокоится, что у вас ничего нет на весну. Вижу, кстати: вон какие у вас мокрые ноги. Во-вторых, он хлопочет через начальника САНО, чтобы вас перевели в Межог. Это самый крупный сангородок в лагере. Он совсем голову потерял. Ему кажется, что вас здесь убьют или будет что похуже. В связи с этим он делает одну глупость за другой. Вот вам листочек бумаги, напишите ему, чтобы он не сходил с ума. Не хотела вам говорить, он не велел, но все равно узнаете. Дело в том, что Филипп находится под следствием, его собираются судить.

Она пересказывала события последнего времени:

— Вызов на линию к якобы попавшему под поезд человеку, конечно, был фиктивным. На время, пока вас забирали, Филиппа надо было удалить. Он приехал туда, увидел, что никакого несчастного случая нет, сразу все понял, помчался обратно, прибежал в корпус и увидел, что на вашем месте сидит Хан-Дадаш (медбрат из другого корпуса). Тот ему и брякнул, что вас увезли на штрафную. Филиппу стало плохо, вызвали доктора Р. и меня. А утром, как назло, привезли рожать жену начальника оперчекгруппы. Филипп лежал, не в силах был подняться. Ему бы хоть смолчать, а он заявил: «Не пойду! Болен, и все. Он (то есть начальник третьего отдела) не посчитался, отправил „ее“, теперь пусть его жена рожает как хочет». Доктор Р., сами знаете, как боится роды принимать! Пока побежали за одним, за другим, замешкались. Она и родила в дежурке, почти без помощи. Теперь дело передали прокурору. Ему, конечно, этого не простят. Там на него и так зубы точили. Вы, может, и не знаете, он ведь от пятнадцати нарядов на вас откупился. Теперь ему все припомнят.

Выполнив взятую на себя миссию, деятельная и энергичная Вера Петровна уехала.

Узнанное сразило. Я поочередно пыталась осмыслить факт за фактом. Трудно было поверить в то, что Филипп отказался принимать роды. Он был врач. Нужна была какая-то нечеловеческая взбешенность, чтобы ответить: «Не пойду!» «Откуп» от пятнадцати нарядов показался просто невероятным. Получается, я давно подлежала штрафной колонне? Он это знал?! Был в курсе? И даже сейчас, по истечении трех дней, которые мне разрешили пробыть в Урдоме, задержал меня? Как он понимал устройство мира? И как, собственно, он «откупался»? Деньгами, что ли? Каким-то другим способом? Каким? Что он будет делать теперь, когда его собираются скрутить те, с которыми он прежде так ладил? На пару непосильных вопросов я ответить могла сама. Но не время было подпускать их к «высшей» мере. Филипп находился под следствием, тоже был пострадавшим.

И снова: только лопата, земля, ежеминутная оглядка, изнурение, горькая растерянность.

Неожиданно меня вызвали на вахту «с вещами». Вещей, кроме пресловутого чемодана, не было. Прежнее достояние — бурки, марлевая косынка и привезенные от Филиппа ботинки — было реквизировано воровками штрафной колонны.

На вахте в ожидании этапа стоял пожилой человек.

— Доктор Федосов, — отрекомендовался он. — Вас тоже по наряду к Малиновской? Я не поняла.

— Ну в Межог то есть?

Тот или иной лагерный пункт здесь нередко связывали с фамилией начальника или главврача. «Отправили к Вагановой» означало — на туберкулезную колонну, в Протоку. «Попал к Малиновской» — забрали в психиатрическую больницу.

— Не пугайтесь, — сказал мой попутчик. — Межог — это не только психкорпус.

— Может, пойдем по реке? — спросил конвойный, — Лед еще крепкий. Или в обход? Это километров на пять дальше.

Нас подгонял резкий колючий ветер. Вызволенные с мрачной, «убойной» колонны мы даже не оглянулись на покинутый ад.

Уже шумела весна. Находясь все время в угнетенном, состоянии, я не заметила ее прихода. Идти бы так по реке и идти!..

Межогская колонна совмещала в себе психиатрический корпус, детский приемник, лазарет, парниковое хозяйство и другие работы.

Для медицинского персонала и рабочих лесопилки, куда я попала, в Межоге имелся один, огромных размеров, барак. Часть его была занята четырехместными нарами — вагонками, остальное пространство было тесно уставлено топчанами.

После штрафной колонны, среди незнакомых людей я чувствовала себя зажатой, никак не могла расправиться. Это усугубляло крайне скверное физическое самочувствие. Все было немило, смутно и тягостно. Только некоторое время спустя пришла ошеломившая меня догадка: я беременна!

Необходимость разобраться в случившемся, прийти к какому-то решению гнала меня из многолюдного барака в уединенный угол зоны. Я пыталась обрести в себе объективного советчика, но все более впадала в отчаяние и панику.

После ареста, потеснив все индивидуальное, «земная всячина» беспрепятственно текла сквозь мозг, сердце и воображение. Заполонила собой, казалось, все. Факт беременности, как внезапное «стоп», как протрезвляющий удар, почти контурно оттиснул втихомолку вызревающее «я». Это «я» меня призывало к ответу. Глодали, мутили разум сомнения. Ведь это же лагерь! После рождения ребенка предстоит пробыть здесь более четырех лет. Справлюсь ли? Выдержу ли?.. Но подрастает же здесь дочь той самой Миры Гальперн, с которой дружил Александр Осипович Гавронский. Девочка прелестна, к освобождению Миры будет уже большой.